и грежу, чтоб чаянья те оправдались.
Спешу, ведь я жажду цветной выходной,
и может, последние годы остались.
На старых часах двадцать три и одна.
И сердце тревожно уже поднывает.
Я жду с упоеньем дверного звонка!
Ведь Новый год только однажды бывает!
Сдавшиеся, но всё равно убитые
Округа, как красно-зелёная пашня,
как жидкая лава на рваном лугу,
от вида которой тошнотно и страшно,
как будто бы в дантовом, алом кругу.
Обзору очей поддаётся весь хаос.
Раскрытости мяса, грудин или ртов.
И веет молочный, забрызганный парус
над морем багряным, что без берегов.
Порубленный лес и погубленность судеб.
Чудовище тут задавало свой тон.
Темны, вездесущи казнённые сути.
А мухи заместо голодных ворон.
Густое смешение – воля анархий.
Бурлит затухание, клонится чад.
Погибли за спор пары веток монархий
три тысячи ранее живших солдат.
Кофе с новым мёдом
Рвота пчелиная, ставшая мёдом,
вновь подслащает кофейный настой,
радуя сластью, бывавшею в сотах,
и шоколадной, густою водой.
Ночь луноликая с ласковым бризом
дарит покой и стихи в тишине,
и, прикоснувшись к стеклу и карнизу,
в комнату вторглась и лезет ко мне.
Тишь лаконичная слуху отрадна.
Скрытый пейзаж стал приятней глазам.
Стало темно и стал город опрятным.
Старость кукушки пристыла к часам.
Время как будто бы остановилось.
Мягкое кресло почти обняло.
В сумраке многое сразу забылось.
Солнышко грёзы внутри проросло.
Створка окна осязаемо дышит.
Форточный вид, как забытый отсек.
Кажутся волнами старые крыши,
и между ними мой дом, как ковчег.
Словно индеец с сетями морщинок,
я обживаю промятый свой трон,
что между мебели и паутинок,
свитков обоев с обеих сторон.
Тьма опоясала и окаймила.
Пот просолил и просалил халат.
В жизни совсем не уютно, не мило,
и накопились бездарности дат.
Темь погасила оттенки и звуки,
небо завесив графитной парчой,
и, как на шар положила все руки,
как перед фокусом пред ребятнёй.
Разум опять озадачен печалью,
ввергнут в пучину тяжёлых морей.
Сердце стучит под давнишней медалью,
коей горжусь средь законченных дней.
Кружится дух и смиряется с бытом,
болен, двошит в предвкушении снов.
Я пребываю живым, но зарытым
под нависаньем густых облаков.
Мирность, затишье, покой, монохромность
взяли в кольцо, как чумная орда.
Малый, обычный вникаю в огромность,
приобретая тоску и года.
Тучи, как ватой, бахчой нависают
и заслоняют светильник вверху.
Нотки табачные ум опьяняют,
тонко струятся, клубами бегут.
Тлеет рябиновый жар сигареты
и согревает нависшую мрачь,
как и созвездья бегущего лета,
хоть от тоски пей и искрами плачь…
Вторично одичавшие домашние собаки
Набор из отпетых, отъявленных тварей
делю и бросаю в бетонные рвы.
Любуюсь боями, рассорив три пары.
Царю, развлекаюсь, стравив их умы.
Колечки товариществ я размыкаю,
как звенья цепи в полуржавом ладу.
Одних наказую, других поощряю,
а самых убогих к престолу веду.
Корыстью, безжалостью рушу их связи.
Свожу, как бойцовых собак, петухов,
слежу за побоищем, руганью мразей,
что бьются за крохи с хозяйских столов.
Они растерзают друг друга бесспорно,
сдерут с оппонента одежду и мех.
Традиция эта жутка, но задорна!
Я как коммерсант знаю сотни потех.
За акт снисхождения, каплю монеты,
за право на власть и мой княжий почёт,
за пункт привилегии, отпуск средь лета
двуногий безумец и друга порвёт.
Голодные звери в безвыходном ринге,
