— Я уже отвечала на этот вопрос, — просипела, призвав на помощь всю выдержку.

— Я тебе не верю.

— Твои проблемы.

Он отпустил мою шею, продолжая прижиматься всем весом, и я с жадностью втянула воздух, с облегчением осознав, что противный запах Михевских духов выветрился. Ему на смену пришел такой родной и любимый аромат, что захотелось взвыть от вечной борьбы с самой собой.

На меня смотрели предельно серьёзно, устало, насторожено. После россказней Вероники о ходивших обо мне слухах Егора вполне могло переклинить. Ещё бы… Но ведь в нашу первую близость я четко ответила на этот вопрос и он, судя по накатившему тогда безумию поверил. Время откровений и признаний уже давно утеряно, особенно после того, как застала его с Вероникой. Ладно она, ожидаемо, но он… мог бы сделать вид что обескуражен.

Мне вдруг стало действительно плохо. Не от тошноты. Она как-то сама собой прошла, стоило вдохнуть запах Егора. Плохо от того, что чувствовала себя ничтожной и никому не нужной.

— Отпусти меня! — уткнулась руками ему в грудь и надавила, стараясь сдвинуть с места. Егор даже не пошевелился. — Тебе важнее слова Удовиченко, Юхимова, Вероники, но только не мои. Если я сейчас скажу, что они лгут – ты поверишь? Я тогда рассказала всю правду, тысячу раз пожалев об участии в грязных планах Тимура, — недавний разговор с Михеевой зазвенел в груди натянутой струной так остро, так больно, что просто не было сил сдерживаться. — А сейчас я жалею о том, что призналась тебе, что обо всём рассказала и предупредила. Ты говорил, я не вижу тебя. Нет, Егор, это ты меня не видишь. Ты так и не смог разглядеть меня за всё это время. Отпусти же, — прохрипела сжатым от нахлынувших эмоций голосом и только сейчас заметила, что меня никто не держит.

Он убрал руки, слегка отстранившись. Грудь, обтянутая неизменной белоснежной рубашкой бурно опадала под действием глубоких вдохов. На лбу пролегла морщина, которая стала ещё глубже под напором тяжелых мыслей.       

— Что-то изменилось с той поры, Егор? Ты вдруг начал верить моим словам?

Он молчал. И молчание это было тягучим, удушающим, как недавний захват на шее. Казалось, так и будем молчать целую вечность. Ну же, давай, скажи, что веришь, я ведь практически призналась в  любви.

Говорят, молчание – знак согласия. В моем случае – наоборот.

Не начал он мне доверять. Не-а. И слова мои не будут иметь веса. Уж слишком отравленной оказалась выпущенная Тимуром стрела.  

В этот момент кто-то весьма настойчиво постучал в дверь. Потом её приоткрыли, и в кабинет просунулась русая макушка главного экономиста Ермакова.

— Егор ты… — и смутился, заметив взволнованную у стены меня и напряженного Студинского. — Извините, я зайду чуть позже.  

— Коля, подожди, — окликнул его Егор, давая понять, что разговор окончен. — Что там у тебя?

Тот покосился на меня, извлекая из папки какие-то документы, и выразительно подмигнул. Егор изменился в лице, вмиг позабыв обо мне, подошел к экономисту и принялся изучать содержимое папки. Я кинулась вон из кабинета, борясь с подступившими слезами, едва не позабыв забрать из приемной вещи. Деньги так и осталась валяться на столе небрежным ворохом.

Что и требовалось доказать. Не смотря на проведенное вместе время, я по-прежнему оставалась за чертой понимания.

Я открыла входную дверь квартиры и замерла на пороге: с кухни доносились знакомые, развесёлые голоса. Один точно принадлежал отцу, а вот второй… Серёжке. Чуть не выронила ключи, испугавшись не на шутку. Если он позволил себе лишнего, я не знаю, что с ним сделаю.

Больше недели прошло. И чем вообще думала? Что Тарановский ограничится простым «поговорим потом»? Да! На то и надеялась. Разве не ясно? Но в этом весь он. Как бы я повела себя на его месте? Сделала вид, что мне всё равно или проявила дружеское внимание? Конечно, проявила бы.

— Лидочка, ну наконец-то, — выглянул в прихожую папа, — а мы тут тебя уже заждались.

Я прошла за ним и с ходу оказалась под властью внимательных, тёмно-карих глаз. Серёжка скользнул по моей талии взглядом, задержался на ней дольше положенного, а потом поднялся на встречу, по-дружески расцеловав в обе щеки.

— Привет, Серёжа.

— Привет.

— Я же говорил, она скоро придет, — папа засуетился вокруг плиты, наливая мне только что заваренный чай.

— Я сейчас, только руки помою.

Черт. Вот о чем с ним говорить. Словно не старый друг пришел в гости, а абсолютно чужой человек, но знающий и видящий меня насквозь. Пока мыла руки, пыталась придумать логическое, нормальное объяснения своему положению. А он спросит. За этим и пришел.

Папа достал варенье, конфеты, мёд, не зная, чем угодить гостю. Серёга скромно поблагодарил, заявив, что не надолго и не успела я вздохнуть с облегчением, как поинтересовался, не будет ли отец  против, если он заберет меня на пару часиков. Дурачка кусок.

Вы бы видели в этот момент папу: он засиял, как начищенный медяк. У нас в семье царила атмосфера полного взаимопонимания и доверия. Отец никогда не читал мне нотаций и не контролировал каждый мой шаг. Единственным его условием было: я всегда должна предупредить, если задерживаюсь или собираюсь не ночевать дома. Но то, как Серёга спросил разрешения на общение со мной, возвысило его в глазах папы капитально. Буквально вознесло на пьедестал

— Тогда вы пейте чай, общайтесь, не буду вам мешать. — Он тут же ретировался, как я его не умоляла остаться, и как всегда в таких случаях сбежал к соседу.  

Я видела по его реакции, что он слегка растерян, насторожен и в то же время рад такому повороту событий. Отошла чуть в сторону, пропуская отца, и вопросительно посмотрела на Тарановского.

— Не смотри на меня так, — начал он, сделав глоток чая. — Ты как маленькая, не отвечаешь на телефонные звонки, не перезваниваешь. Что мне оставалось делать? В голову лез всякий бред.

Я устало упустила на стул, придвину к себе чашку.

— Всё в порядке.

— Ага. Я вижу. Бате когда собираешься сказать? И главное – что?

Я разозлилась. На работе – вынос мозга. Дома – тоже.

— Это мои проблемы. Тебя они никак не касаются. Серёж, — вздохнула, проследив за сменой его настроения, — мне и так не легко. Давай ещё и ты… Уж перед кем, перед кем, а перед тобой точно не буду оправдываться.

Он повел плечом, посмотрев в окно.

— А я и не прошу оправданий этих. Всего лишь хочу понять. Так что давай, собирайся.

— Куда?   

— Разве не слышала. Я разрешение на тебя получил. Поедем в кафе, посидим как нормальные люди, мороженное похряцаем. Я его лет сто как не ел. А потом презентую тебе свои хоромы.

Так он серьёзно? Я опасливо покосилась на сумку, в которой лежал сотовый. А в чем, собственно говоря, проблема? Мороженное это хорошо, даже когда за окном пасмурно и ветрено.

— А как же Наташа? Ну… она не будет против?

Он посмотрел на меня долгим взглядом, словно собираясь с мыслями.

— Мы поссорились, — выдал в итоге, и я почувствовала вину. Это из-за меня. Точно. Мне бы тоже не понравилось увиденное. — В этом нет твоей вины, — от прикосновения мужской руки к своей ладони невольно вздрогнула. Хотела отдернуть, но он мгновенно сжал, удерживая. — Не бойся, Лида. Я не претендую на взаимность и вообще, ни на что не претендую, кроме дружбы. Правда. Я сразу понял, что ты влюблена в Студинского, так что оставил эту затею в далеком прошлом.

Блин… Паршивая ситуация. Паршивое состояние. Не хотелось становиться причиной чьих-то разногласий.

— Серёж, вы помиритесь, вот увидишь. Ссоры – это хорошо. Это значит, вы важны друг другу. Хорошо, что задевает и обижает несправедливость. Хуже, когда молчишь, смиряешься, принимаешь всё как должное, а потом выдаешь как обухом по голове, прожив не один год вместе. 

Он улыбнулся, откинувшись на спинку стула, и посмотрел на часы:

— Лид, а ну его, мои проблемы. И твои, кстати, тоже. Что мы сидим, как захудалые старперы и сопли дуем. У нас не так много времени. Пошевеливайся, если не хочешь, чтобы к двенадцати я превратился в крысу.