Гостей набралось человек пятнадцать, считая соседей; в свидетели позвали Гелку и Вадюшу. Больше всё равно за столом в той маленькой комнате и не разместилось бы.

Да и торт на большее количество кусков бы не разрезали.

Надо напомнить, что это был конец девяностого года; деньги быстро обесценивались, в магазинах не было ничего. Насущные продукты покупались в Москве по специальной карточке покупателя, которую выдавали только москвичам; на некоторые продукты, например на спиртное, были введены талоны. Накормить такую ораву гостей было задачей непростой: столько еды просто было негде (да и не на что) купить. Ситуацию спас Настин отец, Павел Иннокентьевич. Я очень хорошо помню этот момент, когда он подъехал к Маечкиному дому на своей замызганной «Ладе», поднял багажник и показал мне настоящее сокровище, невиданное по тем временам: большой картонный ящик замороженных куриц. Где и на какие деньги он их достал – я так никогда и не узнал, но это было натуральным чудом. Куры были синюшные, когтистые, покрытые неопрятным пухом и со всеми потрохами. Их было штук, наверное, десять. Ящик перебазировали на Набережную, и невеста с будущей свекровью накануне свадьбы провели целый день на кухне потроша, ощипывая, разделывая и зажаривая этих кур в духовке: это, кажется, был единственный день в нашей жизни, когда Насте и маме довелось делить кухню. К вечеру невеста уехала к себе на Свиблово: завтра надо было рано вставать, чтобы идти в парикмахерскую делать марафет, а мама осталась дожаривать кур. Я же в это время метался по вечерней Москве, пытаясь реализовать талоны на спиртное, которые тоже прилагались к той книжечке, которую нам выдали в ЗАГСе; спиртного не было нигде, по талонам или без. Только каким-то образом оказавшись уже вечером, в темноте, на метро Южная, я нашёл точку, где можно было взять по талонам бутылку армянского коньяка, две бутылки шампанского и палку колбасы в придачу. Это была удача: идея отмечать свадьбу тархуном к тому моменту уже не казалась абсурдной.

Вообще, надо сказать и пару слов о книжечке с талонами. По этой бумажке пускали в магазин «Гименей» на Якиманке, где царило просто нэповское изобилие: висели костюмы, кружевные платья, имелась приличная обувь и даже иногда выбрасывали в продажу обручальные кольца. Там я купил себе свой первый и единственный в жизни костюм-тройку, в котором я и женился, и защищал диссертацию. Он у меня висит на вешалке до сих пор, в нём меня и похоронят. Настя же платье покупать не стала, сказав, что то платье, в котором она была на выпускном, вполне сойдёт. По Машкиному настоянию купили, однако, фату, которую Машка мечтала нести за невестой; фата, правда, за несколько дней до свадьбы попала в пылесос, так что пришлось изжёванные лохмотья обрезать по плечи, и Машкина мечта так и не сбылась. Кольца же надо было подкарауливать, и, пока я сидел на парах в институте, мама едва ли не каждый день совершала прогулки до «Гименея», проверяя, не выкинули ли заветное золотишко в продажу. Время было весёлое: в магазинах, как я уже говорил, покупать было нечего, а по отношению к чёрному рынку деньги обесценивались так быстро, что люди не знали, во что их вложить, чтобы хоть как-то удержать их цену. Вкладывали в золото; обручальные кольца появлялись в легальной продаже на полдня, после чего бывали сметены набежавшей толпой только затем, чтобы вскоре появиться в продаже уже на улице, у каких-то мутных личностей с Юга, и за утроенную цену. В один из таких дней я, позвонив из автомата на Миусах маме, узнал, что кольца – о, счастье! – выкинули, и помчался на Якиманку. Было около полудня; очередь к тому времени вилась по всему магазину, с третьего этажа на первый, поднималась по другой лестнице опять на третий и закручивалась там змеёй, завершаясь только в отделе готового платья. В этот-то хвост я и пристроился. Торговля шла бойко; народ брал те, что потолще, и к размерам не придирался. Довольно скоро кольца потолще кончились, очередь стала редеть, и к самому закрытию я каким-то чудом оказался у прилавка.

– Два, самых тонких, – выпалил я и назвал размеры.

На меня посмотрели как на вырожденца, но вынесли две коробочки. Размеры были не те. Я стал настаивать. Толпа напирала.

– Молодой человек, вы либо берёте, либо не мешаете людям покупать! – сказала строгая девушка за прилавком. – Размеры какие есть, других нету. Будете брать или нет?

Я, конечно, взял. Так что не удивляйтесь что на нашей торжественной свадебной фотографии у Насти такое зверское выражение лица – она просто пытается изо всех сил накрутить мне на палец кольцо, которое впоследствии я никогда не смог с пальца стащить, даже с мылом. А Настино кольцо оказалось слишком большим, и она всю жизнь носит поверх него другое колечко с маленьким камушком, чтобы обручальное не слетело. Зато кольца действительно тоненькие, как она и хотела.

К костюму-тройке, конечно, полагался галстук, от которого я категорически отказался: галстук для меня был олицетворением прилизанности и конформизма – качеств, которые мне казались отвратительными. Утром в назначенный день мы долго препирались с отчимом, который, наоборот, считал, что выглядеть безупречно – это мой долг чести по отношению к невесте (она-то, напоминал мне отчим, уже с семи утра в парикмахерской сидит, чтобы для тебя, оболтуса, быть во всей красе). Мне же казалось, что того, что я помыл голову и побрился, вполне достаточно, чтобы соответствовать моменту. В итоге сошлись на компромиссе и вместо галстука я намотал на шею шёлковое кашне, завязав его элегантным бантом, так что я был как бы и в галстуке, а как бы и с небольшой фигой в кармане.

Дальнейшее описывать неинтересно. В ЗАГС были приглашены только родители и свидетели, ну и Машка, конечно, хоть фаты ей нести и не досталось. Простуженный оркестр отыграл положенное, и официальная тётка сказала то, что нужно, напирая почему-то на то, что дело происходит в городе-герое Москве; с тех пор это выражение – «в городе-герое Москве» – осталось у нас в семейном фольклоре навсегда как символ официоза. Потом мы с Гелкой и Вадюшей отправились пешком от Замоскворечья до Маечкиного дома на Рогожском; ногами дотопали по свежему снежку до Таганки, а оттуда сели на троллейбус. Было солнечно и морозно; сейчас мне кажется, что по дороге мы играли в снежки, хотя, возможно, этого и не было. Но точно было весело и непринуждённо. Праздник тоже удался на славу; единственная бутылка коньяка пришлась очень кстати, а лишних слов не говорили.

Из всех поздравительных речей я помню только одну, но не помню, кто её сказал. Речь была короткой.

– Ребята, – сказал этот человек. – Всей житейской премудрости вы научитесь сами, а все советы и наставления пропустите мимо ушей и забудете. Вам предстоит совершить много ошибок и наделать много глупостей, за многие из которых вам впоследствии будет стыдно. Помните только одно: что бы ни казалось другим людям со стороны, с каким бы осуждением на вас ни смотрели, что бы о вас ни говорили, вы всегда правы. Не перед миром – друг перед другом. Во всём мире может не быть никого, кто бы вас не осудил и против вас бы – возможно, заслуженно – не ополчился, никого, кроме одного человека – того, который сейчас сидит рядом с вами. Там, где один из супругов присоединяет свой голос к мнению толпы, семья заканчивается. Помните это, пожалуйста. Вы можете быть неправы для всех, только не для друг друга. Что бы вы ни натворили, друг для друга вы правы всегда. Человек, которого вы любите, всегда прав. Так и только так вы выживете в этом мире.

И действительно, из всех напутствий молодым это было единственное, которое мне запомнилось, и как-то, худо-бедно, я стараюсь ему следовать. А иначе же действительно не выжить…

В тёмных сумерках нас посадили на такси, мы забрали вещи с Набережной и отправились начинать свою новую жизнь. Водитель, которому было щедро заплачено втрое против тарифа, помог донести вещи по неторенному снегу, пожелал нам счастья и душевно распрощался. В буфете обнаружилось несколько банок с крупой, пусть даже и траченной мышами, а с собой был пакет с остатками праздничного обеда. Жизнь как-то сразу стала налаживаться; большего нам было особо и не нужно. По большому счёту не нужно и сейчас.