Сказать, что я был окрылён эйфорией, – это значит не сказать ничего. Устраиваясь в спальнике, я завывал вслух «моя любовь нас приведёт к победе, хоть леди вы, а я – простой матрос», и мне очень хотелось, чтобы хоть кто-нибудь поинтересовался, куда это мы с Аськой пропали на весь вечер, и я бы тогда небрежно ответил: не ваше дело. Но соседи по палатке оставались нечувствительны к моему радостному возбуждению, и то ли из деликатности, то ли от толстокожести никому не пришло в голову спросить меня о прогулке. Наоборот, меня ласково попросили идти петь серенады математикам в лесу и не мешать спать. (Ребята из математической школы стояли лагерем метрах в трёхстах от хутора; мы с ними практически не общались и пересекались только у отхожего места, устроенного на полдороге между лагерями. Они считались людьми загадочными и непредсказуемыми.) Идти петь в тёмный лес мне не хотелось, и я ещё часа два ворочался, представляя себе в мыслях следующий вечер и перебирая сказанные ею сегодня слова, которые я запомнил, как мне казалось, все до единого.

Следующий день прошёл в работе по лагерю; в ботанике я ничего не смыслил, из-за близорукости все травки казались мне одинаковыми, а очков я не носил. Зато я таскал воду, рубил дрова, раздувал влажный от прошедшего дождика костёр, драил каны и, самое главное, старался почаще попадаться ей на глаза. Усердие не пропало втуне, и на меня пару раз посмотрели, и даже одарили адресной, лично мне, а не вообще в пространство, улыбкой – именно то, о чём я мечтал все эти два года и чего никогда раньше не удостаивался. Это были те самые «итого четыре знака внимания», как говорили в замечательном старом фильме. Я разомлел. Это, несомненно, была победа.

На следующее утро мы с Цыпиным уезжали обратно в Эльву.

– Казьмитя, – говорил на прощание Босс, – забирайте ваши вещи из Эльвы и скорее возвращайтесь обратно. Мы через два дня уезжаем на автобусе в Таллинн, присоединяйтесь, не пожалеете!

Упрашивать меня, конечно, было не надо. Как только Митька Цыпин, переночевав у меня, двинул в сторону Москвы, я лихорадочно собрал свои манатки, включая мешки с раскисшими опятами, расплатился с хозяйкой, в том числе и за неиспользованные дни, и рванул на вокзал. Жизнь была прекрасна, фортуна мне улыбалась очаровательными ямочками на щеках, и отвести взгляда от этой улыбки было просто невозможно.

В Таллинн мы действительно-таки приехали на большом туристическом «Икарусе» и расположились в пустующей по случаю летних каникул школе. Нам был предоставлен спортзал, и мы разложили рядами физкультурные маты, побросали спальники и отправились бродить по городу.

Таллинн, по тем перестроечным временам, по сравнению с Москвой оказался просто эпицентром культурного прогресса. Довольно скоро я, блуждая по переулкам, наткнулся на неприметную дверь, на которой было написано «видеозал», и, посмотрев расписание сеансов, кроме всяческих Антониони с Бергманом, обнаружил показ «Стены» Пинк Флойда, причём буквально через два часа. Естественно, я помчался обратно в школу, нашёл Лёнечку Булыгина и поволок его с собой, чтобы он воочию убедился, чем отличается гений от таланта. Видеозал представлял собой оштукатуренный полуподвал с несколькими рядами стульев и небольшим цветным телевизором. О фильме я много слышал, до дыр заслушал кассету с музыкой, но сам фильм видел в первый раз. Впечатление было просто оглушающее, и, когда я вышел на улицу, мне казалось, что мир перевернулся и никогда уже не станет таким, как был раньше. Впечатлениями необходимо было с кем-нибудь поделиться, и мы двинулись к дому. Дойдя в ранних сумерках до школы, мы обнаружили там неприкаянного Зюзника и вывалили все свои эмоции на него, подробно, перебивая друг друга, пересказав фильм эпизод за эпизодом, включая самые откровенные. Зюзник загорелся было пойти посмотреть тоже, и мы вроде бы договорились с ней пойти ещё раз и втроём, но что-то не сложилось и план остался неосуществлённым. А самого Зюзника я хорошо, фотографически, запомнил именно в этот момент, в школьном дворе, при закатном освещении, зарумянившегося, с горящими глазами, и он, Зюзник, был фантастически хорош собою.

Конечно, мне хотелось рассказать об увиденном не только Зюзнику, но и ещё кое-кому, но тут меня ожидал неприятный сюрприз.

Я в своих фантазиях, конечно, навоображал себе, как мы будем вдвоём с Аськой гулять по старому Таллинну, и какие это будут замечательные несколько дней. В действительности всё сложилось по-другому. Аська оказалась затёрта в каком-то хороводе, который кружился вокруг Босса и детей, а я же оказался несколько в стороне. Старшим, тем, которым доверяли, назначили по группе детишек и поручили водить их по городу, следить, чтобы те не разбежались и не потерялись, кормить когда проголодаются (на это были выделены соответствующие суммы), утирать носы и вечером сдавать по головам. Аська, кажется, объединила свою группу с чьей-то ещё, получился клубок из детей, Аськи и Аськиных подружек; вся эта весёлая кодла была вполне самодостаточна и в моём обществе не нуждалась. Я издали ловил её взгляд, но взгляд проскакивал как-то мимо, не задерживаясь на мне, и я почувствовал себя опять несчастным. Дружить компанией мне претило; в компанию меня, впрочем, и не звали.

У кавалера, страдающего от неразделённой любви, есть два выхода, чтобы утолить душевную тоску: начать совершать феерические безумства во славу дамы сердца или пойти и горько напиться до свинского состояния. На феерические безумства не было денег, и я решился ступить на скользкую дорожку терзающегося сердцем алкаша. Не найдя ничего лучшего, я заявился в какой-то пафосный кабак, расположившийся в башне Таллиннской крепости, и, как само собой разумеющееся, ломающимся тенорком спросил коньяку. Пухлая крашеная блондинка средних лет, обслуживающая стойку, в этот момент протирала тряпочкой бутылки на зеркальном стенде и даже не обернулась на мой вопрос.

– А сколько тебе лет, ма-альчик? – спросила она, обращаясь к бутылкам. – Паспо-орт у тебя есть?

Спиться мне, однако, было не суждено, и не только из-за возраста. До сих пор непонятно, какого лешего Аська очутилась в этом логове порока, и к тому же одна. Мне она сказала, что искала место, где бы покормить детей, и пошла на вывеску «ресторан». Я лично готов ей верить, хотя детей не помню. Я едва не подавился пепси-колой, когда она мелькнула в проёме двери; она меня заметила и подсела. Я поделился бутербродом, и мы опять разговорились. Говорили о всякой всячине, в частности, о планах на жизнь в ближней и дальней перспективе. Я к тому времени уже начал формировать в голове какую-то смутную концепцию, и эта концепция подразумевала отъезд из России, причём довольно скоро. Настя отнеслась к этой идее с непониманием и неприятием и сказала, что лично она никогда и ни за что. Я, смутившись, перевёл разговор на что-то более нейтральное, но эхо этого диалога ещё много, много лет отдавалось в нашей жизни, то затихая, то усиливаясь. Всё в итоге сложилось так, как сложилось, но иногда, оборачиваясь назад, я возвращаюсь к этому, самому первому и такому раннему, разговору об отъезде, и опять, в который раз, пытаюсь мысленно пройти по этому саду расходящихся тропок, в который постепенно превращается наша жизнь, и сверить тех, кем мы стали, с теми, кем мы были. Это нелёгкие размышления, и дело, как обычно, заканчивается коньяком. Как оно, впрочем, и началось.

Потом мы, действительно, гуляли вдвоём по Таллинну, и я поделился всеми впечатлениями от фильма, и пытался затащить и её, но она не захотела, испугавшись этого полулегального подполья. Но зато мы нашли студию звукозаписи, в которой можно было заказать самые ранние, редкие альбомы Пинк Флойда, причём записи можно было сделать как на кассеты, так и на бобины; я выбрал бобины (у меня дома был бобинный магнитофон, подключённый к хорошему усилителю с колонками), и мы ещё долго кружили по окрестным переулкам, ожидая выполнения заказа. Лет тридцать спустя Настя говорила: «Я-то думала, мне цветочки купят, а он всё – бобины, Пинк Флойд, бобины, Пинк Флойд…» На бобины, однако, были потрачены почти все оставшиеся деньги, кроме одной заветной пятёрки, которую я заначил на одно очень важное дело, потом расскажу какое. Да и что бы она делала с цветочками в спортзале?