Я собираюсь превратить его жизнь в ад. Это не будет легко или быстро. Это не закончится пытками или гребаной смертью.

Это будет медленно и бесконечно, пока он не потеряет свой чертов разум.

Разработав план того, что сделаю с ним, я вхожу в дом. Первое, на что падает мой взгляд, это неподвижное, напряженное тело на диване.

Черт.

Я иду к месту, где спит Сесилия, и, когда касаюсь ее плеча, оно оказывается столь же жестким и тяжелым, как камень.

Ее лицо бледное и напряженное, но черты лица нейтральные. Со стороны это может показаться нормальным, но я знаю больше.

Я приседаю рядом с ней и хватаю ее тяжелую руку, которая едва шевелится.

Звать ее по имени бесполезно. Она не слышит меня, когда находится в таком состоянии. Возможно, она попала в кошмар из прошлого. Который она не может преодолеть, как бы ни старалась.

А она пытается.

В ее дневнике часто появляются записи о том, как она хочет преодолеть ту версию себя. Как сильно она ее ненавидит. Насколько слабой она себя чувствует из-за того, что не может стереть ее.

На одной странице она написала «Смирись с этим, Сесилия» сто раз, и эти слова были забрызганы слезами.

Этот ублюдок будет плакать кровью.

Я поглаживаю тыльную сторону её руки раз, два, и хотя это не рассеивает скованность, но делает ее руку менее тяжелой.

Это немного, но это начало.

Я ласкаю ее руку, ключицу, затем горло, останавливаясь на исчезающей отметине сбоку. Заметка для себя: сделать новую.

Сколько бы я ни массировал ее кожу и нежно прикасался к ней, она почти не реагирует. Я знаю, что она где-то там, и мне нужно вытащить ее из кошмара, в котором она застряла.

Обычно я ел ее киску, и оргазма было бы достаточно, чтобы вывести ее из этого состояния. И хотя я готов к этому, я хочу найти другие методы, которые мог бы использовать на публике.

Мои пальцы скользят по ее челюсти, горлу и другим точкам давления. Она вздрагивает, когда я сжимаю заднюю часть ее шеи.

Поэтому я делаю это снова.

— Сесилия?

Ее глаза медленно открываются, но она смотрит на невидимую точку позади меня.

Я нажимаю еще раз.

— Сесилия, ты меня слышишь?

— Джереми, — шепчет она, а затем слезы каскадом текут по ее щекам, когда ее внимание переключается на меня.

Мой большой палец проводит взад-вперед по чувствительной коже на ее затылке в нежном ритме, к которому я не привык. Это в лучшем случае экспериментально, но поскольку она склоняется к моим прикосновениям, я не останавливаюсь.

— Джереми, — повторяет она, моргая от влаги, собравшейся на ее веках.

— Я здесь.

— Я знаю, — она садится и запускает руку под мою футболку. — Я чувствовала тебя. Когда меня уводили, я чувствовала тебя. Я слышала твой голос и даже чувствовала твой запах. Обычно никто не слышит, как я кричу о помощи в своей голове, но ты услышал.

Все еще отчаянно хватаясь за меня и трясясь, она улыбается сквозь слезы.

Надежда среди руин.

Это самое прекрасное гребаное зрелище, которое я когда-либо видел.

Обычно я делаю все, чтобы убить любой намек на мягкость или человечность, которую она пытается увидеть во мне, но сейчас не могу.

Все, что я могу сделать, это замереть и смотреть, пока она шепчет:

— Спасибо.

Черт.

Почему простого «спасибо» достаточно, чтобы сбить все в моём мире? Почему эта раздражающая девушка смотрит на меня с таким доверием?

У меня возникает искушение разрушить это доверие, показать ей, почему я последний человек, которому она должна давать эту власть.

Однако я нахожу в себе силы спросить.

— Что тебе снится в таком состоянии?

Она фыркает и медленно отпускает меня, чтобы я вытер слезы с ее лица. Я ожидаю, что она не ответит, но тут ее мягкий голос разносится по маленькой гостиной.

— Иногда это размытые образы и безликие монстры. Но чаще я заново переживаю то, что произошло тогда, или, по крайней мере, беспомощность ситуации и то, как отчаянно я хотела остановить это, но не могла.

Этот ублюдок будет желать смерти, когда я доберусь до него.

— В других случаях, — ее голос напряжен от эмоций. — Мне снятся опустошенные лица мамы и папы, особенно мамино. Когда я начала с ним встречаться, маме он не нравился, и эта неприязнь усилилась, когда она с ним познакомилась. Она сказала, что он вызывает у нее плохое предчувствие, которое она не может объяснить, но я сказала ей, что она слишком остро реагирует и что мне повезло, что у меня есть парень. Представляешь, я действительно использовала это слово? Повезло. — Она смеется про себя, звук задыхающийся и неловкий, как и вся ее поза.

— Он был популярным, воспитанным и симпатичным, поэтому я не могла понять, что именно мама считает в нем неправильным. Каждый раз, когда я говорила о нем, у нее появлялось странное выражение лица, и она пыталась убедить меня найти кого-то другого. Она говорила мне, что я красивая и умная, и у меня может быть любой, кого я захочу. Но я отказывалась и даже недолюбливала ее за то, что она неправильно его оценивала. Но я не знала, что ее чувства были верны, — она фыркает. — После того, как вернулась домой, я не могла смотреть ей в глаза и вроде как сбежала, чтобы остаться с моими дедушками. Иногда я до сих пор не могу смотреть ей в глаза. Я все думаю, было бы все хорошо, если бы я просто послушала ее, а не упрямилась. И каким-то образом я создала между нами разрыв, который не могу восстановить.

— Ты не знала.

— Но она знала.

— Нет, не знала. У нее было только предчувствие, вот и все.

— Но я должна была прислушаться к ней.

— Ты. Не. Знала, — я выделяю каждое слово. — Не вини себя за то, что ты не можешь контролировать. Именно там таятся злобные призраки.

Она сглатывает, затем сжимает руки на коленях.

— Мне просто обидно за те чувства, которые я испытывала к маме в то время. Она не сделала ничего, кроме как поддержала меня во всем, что я когда-либо делала. И я думаю... я думаю... я держала необъяснимую обиду на нее все эти годы из-за того, какой рассеянной она иногда бывала.

Я наклоняю голову в сторону.

— Какой рассеянной?

— У нее депрессия, и иногда, может быть, раз в несколько месяцев, она становилась отстраненной. Не то чтобы она отталкивала меня или что-то в этом роде, но я чувствовала, что не могу до нее достучаться. Не знаю, как это объяснить. Папа всегда говорил мне, что ей нужно время, и обычно она приходила в себя через день или два, но я ненавидела то, что ей приходилось справляться с этим самой, а я не была частью этого процесса, — она делает паузу и неловко улыбается. — Говоря это вслух, я выгляжу как испорченное отродье.

Знакомая боль, которую, как мне казалось, я давно преодолел, теснит меня в груди.

— Нет. Тебе просто не нравилось, что твоя мать оттесняла тебя в сторону.

— Верно! Я чувствовала себя никчемной и не могла... не могла...

— Сделать что-нибудь, чтобы помочь, когда она уходила в себя. Это было похоже на то, что она была мертва, но выглядела живой.

Я жалею, что произнес эти слова, потому что Сесилия смотрит на меня по-другому. На ее веках застыли слезы, как будто она вот-вот снова заплачет.

Но она не плачет.

Она смотрит на меня пристально, не моргая, как будто видит часть меня, о существовании которой раньше и не подозревала.

И потому что она назойливая, умная маленькая дрянь, ей удается собрать все воедино.

— Твоя мать тоже была такой?

Моя челюсть сжимается, но я ничего не говорю.

— Анни сказала, что у ваших родителей были проблемы еще до ее рождения, и ты был тем, кто свел их вместе. Но разве это произошло за счет того, что ты стал свидетелем ухудшения ее психического состояния?

Это болтливый рот Анники.

Я встаю.

— Иди обратно спать.

Маленькая рука обхватывает мое запястье, и она говорит:

— Ладно, ладно. Я не буду лезть, если тебе это не нравится, но ты можешь остаться, пока я не усну?