Паршивец по-прежнему спал, но он находился в надежных руках, и Граба это радовало. Он не хочет, чтобы Паршивец умер. По крайней мере, сейчас. Тот еще может пригодиться.

Они спустились по лестнице к озеру. Криволомец осмотрел лодку, висевшую на раме, и остался доволен, поэтому они сняли ее и спустили на воду.

— За столько времени даже течи не возникло, — сказал криволомец. — Много бы мы дали за такую посудину в ту пору, когда сами ходили по морям, да, Гаррик?

Граб тоже оценивающе оглядел лодку, хмыкая и кряхтя в знак одобрения, но, по правде говоря, не увидел ничего выдающегося. Лодка как лодка.

Они отчалили, и вокруг сомкнулась жутковатая тишина. Нарушала ее только шлепанье весел, скрип уключин и плеск воды.

Граб задрал голову, чтобы взглянуть на Скавенгард, на угрюмые шпили, вздымавшиеся к небу. В своих спутниках он чувствовал страх и настороженность, и это его воодушевляло. Впереди еще много опасностей, еще много подвигов. Вот и славно. Ему нужно одержать побольше побед и вернуться с ними к Мрачным Мужам, чтобы кожеписцы нанесли на его тело новые отметки. Побег из лагеря при Саллерс-Блаффе — хорошее начало; спасение от страхоносцев — еще лучше. Но ему предстоит еще долгий-долгий путь.

— Вот и пристань, — сказала Веснушчатая. У подножия ближайшего, самого маленького острова находилась бухта, возле которой располагалась каменная площадка, утыканная причальными сваями. — А вот и дверь. — Она пригляделась. — Кажется, открытая.

— Если войдем здесь, придется пробираться через всю крепость, — сказал Гаррик. — Ищем дальше.

Граб снова налег на весла, и вскоре перед ними возник средний остров. Из нагромождения зданий, крытых переходов и куполов на них глядели тысячи темных окон. По бокам лепились диковинные скелетоподобные сооружения, похожие на строительные леса из костей. Во всей необъятной громаде Скавенгарда ничто не двигалось.

Тут причалить было негде, а по отвесным утесам взобраться мог разве что Граб, поэтому они поплыли дальше. Вскоре мерные движения весел привела Граба в подобие транса, и он начал грезить о лучших временах. Холодный свежий воздух и заснеженные вершины напомнили ему лето в Скара-Тхун и те краткие незабвенные месяцы, когда он еще не стал изгоем. Тогда он носил иное имя, и скальды воспевали его деяния, и все в Скара-Тхун поднимали в его честь кубки, вырезанные из моржовых клыков. Внимая хвалам, Граб верил, что никто больше не посмеет глумиться над ним, гнушаться им, пришибить его, будто пса.

Он горько ошибался.

Он происходил из трущоб Караквы, из полуразрушенных катакомб, окружавших величайший подземный город Севера. Там его и зачали, в углу переполненной спальной залы, во время грязного сношения между мужчиной, которого он не знал вообще, и женщиной, которую едва помнил. Он не мог воскресить в памяти даже лицо матери: для него она оставалась тенью, которая то в гневе нависала над ним, то с отвращением отстранялась.

Иногда, совсем маленьким, он находил мать без сознания, и тогда он плакал и толкал ее, боясь, что она больше не проснется. Иногда ему приходилось притворяться спящим, пока она корчилась под одеялом с каким-нибудь незнакомым мужчиной. Порой она исчезала на несколько дней кряду, и ему приходилось самому добывать пропитание, обворовывая спящих, или бродить по катакомбам, разыскивая ее.

Наконец она исчезла и больше не вернулась. Вместо нее пришли незнакомые люди и забрали его в город, в какой-то мрачный дом. Сказали, что его мать в пьяной драке убила человека. За это ее повесили.

Ему было шесть лет от роду.

Жизнь в сиротском приюте оказалась суровой, и ни наставник, ни другие дети не проявляли милосердия к новичку. Спасением для него стал город. Он стал завсегдатаем рынков, где торговцы мехам навязчиво предлагали свои товары, а воздух был тяжелым от запаха жареной, густо приправленной ворвани. Пробирался в бражные залы, где мужчины и женщины пировали вокруг костров, хлебая пиво из кубков, вырезанных из моржовых клыков, а собаки рыскали у них под ногами. Иногда он выпрашивал еду, иногда, набравшись смелости, воровал, но чаще просто стоял в сторонке и грелся, слушая, как скальды поют о героях. Иногда эти герои присутствовали тут же. Покрытые татуировками, они пировали за лучшими столами, а молодые скарлы жались поближе к ним, надеясь когда-нибудь сделаться столь же славными.

Когда погода стояла не слишком холодная, он выбирался на поверхность, где над ним высоко вздымались надгробия предков, вырезанные из черного камня. В отдалении, расставив ноги на раздвоенной вершине, стояло исполинское изваяние Балика Рассекателя, державшего над головой божественный топор Магот, при помощи которого он создал горы и моря. Граб ходил по заснеженным кладбищенским аллеям, читал повести о легендарных подвигах, вырезанные на надгробиях камнепевцами, и предавался мечтам.

Со временем у него появился друг — мальчик, который часто видел его на рынке, а однажды заметил, как он ворует фрукты с прилавка. Новый знакомый привел Граба в пещеру, где жил сам вместе с дюжиной других мальчиков под бдительным оком сгорбленного старика по имени Нук. Граба радушно приняли и обращались с ним как с братом. В сиротский приют он не вернулся.

Нук распознал в Грабе способности к воровству и всячески их пестовал. Вопреки нескладному обличью, Грабу особенно хорошо удавалось лазать. Он с легкостью преодолевал любую стену, любые ворота. Хотя время от времени его поколачивали, как всех детей, он старался понравиться новому наставнику, и ему это вполне удавалось.

Но промышлять воровством в Каракве было опасной затеей. В узких туннелях и подземных залах было слишком мало места, чтобы убегать и прятаться, а к ворам скарлы относились с особенным осуждением. Чужеземцев они обманывали и убивали без зазрения совести, но причинить ущерб своему брату скарлу, даже солгать ему, считалось страшным преступлением и каралось скоро и беспощадно.

Товарищей Граба одного за другим переловили и перевешали. Вскоре вздернули и Нука. Граб бежал из города, зная, что в следующий раз Могильные Стражи придут за ним. Он направился к гавани, где серое море плескало о побережье. Началась осень, но лед еще не стал. В тот же день, объявив себя первенцем, отправляющимся в Рассеяние, он уплыл из родного края. На его теле еще не было ни одной отметины, за исключением нескольких опознавательных знаков на левой щеке, нанесенных геометрическими рунами на гробовом наречии. Пятнадцать лет спустя он вернулся, и половину его тела покрывали татуировки. Как все переменилось тогда! Как чествовали соплеменники вернувшегося героя! Как желали его женщины! Он сидел за лучшими столами в бражных залах, и никто больше не смел бить его, глумиться над ним, пренебрегать им.

Несколько месяцев он пользовался всеобщей любовью. А потом все кончилось.

— Стой, — сказал Полый Человек. Граб перестал грести.

— Вот и выход, — сказал Криволомец и показал пальцем. Впереди через озеро перекинулся мост, поддерживаемый тонкими белыми арками. Он простирался от высокого здания на краю третьего острова к воротам, проделанным в склоне долины.

— Угу, — откликнулся Гаррик. — Но я бы лучше причалил в другом месте. Отсюда наверх не попасть.

— Может быть, с другой стороны? — предположил Криволомец.

— Может быть, — сказал Полый Человек, но не слишком обнадеживающе.

Граб перегнулся через борт и посмотрелся в воду. Перед ним предстало знакомое широкое, приплюснутое лицо; на бритой голове пробивалась щетина. Но не всегда поперек глаз чернела дуга, нанесенная неумолимой рукой кожеписца.

Знак позора. Знак изгоя, ненавистного собственному народу, отринутого самим Костяным богом.

Он поднял взгляд на шпили Скавенгарда. Снискать прощение трудно. А то и вовсе невозможно. Но первый шаг сделан, и это хоть маленькая, но победа.

— Правь вокруг острова, — сказал Полый Человек. Граб взялся за весла и снова принялся грести.