— Прости! Но я не позволю тебе больше это делать!

— Ты-ы-ы, — хрипло протянула Кэрол, впадая в ярость и исступление, и вскочила, бросаясь к решеткам.

Но Торес была вне ее досягаемости.

— Я не знаю, что ты делаешь и зачем, но больше ты этого делать не будешь, потому что это слишком сильно тебе вредит. Я не позволю тебе себя уничтожать. Так что заканчивай с этим. Я серьезно.

Протянув руки между прутьями, Кэрол в бешенстве закричала, пытаясь до нее дотянуться.

Встретившись с ее кроваво-красными глазами, Торес невольно попятилась, хоть и была вне досягаемости заключенной. Пытаясь сохранять хладнокровие, она развернулась и неторопливо ушла, не обращая внимание на вопли и рычание обезумевшей женщины.

Позже, когда Торес принесла заключенной ужин, та даже не встала, сердито отвернувшись к стене.

Торес постояла, изучая ее долгим взглядом, потом тихо сказала:

— Не обижайся. Пожалуйста.

Кэрол медленно повернулась и остановила на ней печальный взгляд уже вернувшихся в свое нормально состояние глаз.

— Почему ты это делаешь? — хрипло спросила она. — Зачем?

— Но это же… ужасно! — Торес невольно содрогнулась. — Зачем ты это делаешь с собой? Как ты можешь выносить… это?

— Могу. И это не твое дело, понимаешь? Ты не имеешь право в это вмешиваться.

— Прости, но… имею. Это право дал мне твой муж.

Кэрол взвилась, подскочив, как змея, в которую швырнули палку.

— Муж?! У него тем более нет никаких прав в это лезть!

— Я не спорю. Я не в курсе ваших отношений. Но он сам так не считает. И он велел мне не позволять тебе себе вредить.

— Надо же, какая забота перед смертью! Это для того, чтобы на казни я была целехонькая и здоровая? Скажи ему, пусть катится ко всем чертям! Даже умереть спокойно не дает!

— Не дает, но разве это плохо? Плохо, если бы ему было все равно, и он дал тебе умереть! Чем ты недовольна — тем, что твой муж тебя любит? Заботится?

— Заботится? Да уж, позаботился, очень даже позаботился… отправляя меня за решетку. А ты в курсе, что это он сдал меня полиции, когда я попросила его о помощи, доверилась? — Кэрол горько усмехнулась, увидев, как опешила Торес от ее слов.

— Не может этого быть! Он любит тебя… это же видно! — не поверила та. — Он специально меня сюда перевел, чтобы я о тебе заботилась.

— Переломил хребет, а теперь решил проявить заботу о своей издыхающей жертве… Как трогательно! Только нелепо и бессмысленно. Даже смешно. Толку зализывать раны, если шея сломана?..

Устало опустившись обратно на койку, она подавленно согнулась, уставившись неподвижным взглядом в пол.

— Ну… тогда, может, он хочет искупить вину? — растерянно и неуверенно предположила Торес, не желая сдаваться.

— Искупить вину? Разве можно искупить вину перед тем, кого обрек на смерть, проявив сочувствие и заботу в последние дни? Можно?

— Э-э… наверное, нет.

— Вот и я так думаю. Но это все неважно. Уже неважно. Все, что мне нужно — это чтобы он оставил меня в покое. Хотя бы теперь.

— Но ведь он может тебя попытаться спасти, ведь это же Джек Рэндэл!

— Не может. Даже будучи Джеком Рэндэлом. Да и ни к чему ему это. Выполнит свой долг, позаботится о жене, изображая хорошего мужа, и вздохнет с облегчением, избавившись от жены-психопатки и убийцы раз и навсегда. Уже избавился. Вот и вся любовь, Торес! Вот и вся любовь.

В голосе ее послышалась такая боль, что Торес невольно поверила. Поверила, разглядев за этой болью разбитое сердце. И такая боль говорила об одном — в этом-то сердце любовь еще была, и оно болело.

Но неужели это правда, и Джек Рэндэл на самом деле так поступил с женой? В это трудно было поверить, потому что, по каким-то причинам, у общественности давно сложилось твердое мнение о его любви к жене. Даже пресса, обожающая поливать его грязью и ругать за все на свете, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых грехах, никогда не касалась его отношений с женой. Это было единственное в его жизни и в нем, во что СМИ не вонзали свои зубы и не пытались изгадить. Всплыла, правда, как-то в прессе скандальная история о его любовнице, известной модели, которая потом была жестоко убита, но пресса как-то уж очень вяло и невкусно это немного пожевала и выплюнула, словно ей подсунули фальшивку. Мало кто воспринял всерьез эту историю, посчитав очередной попыткой просто облить грязью Джека Рэндэла.

Зато пресса долго смаковала его горе, когда на него обрушилась беда, и его жена и сын погибли в страшной аварии. Вернее, все думали, что погибли. О, как интересно было журналистам наблюдать за его страданиями, гадая, сломит ли горе этого сильного человека, которого раньше никто не мог сломать? Он не нашел себе другую, по крайней мере, прессе об этом пронюхать не удалось, жил один и скорбел о своей семье, молча, стиснув зубы, но это было так заметно! Случилось чудо, и оказалось, что его жена и сын живы, и вот, не проходит и пару месяце после их возвращения, как он избавляется от жены сам — так что ли получается? Все знали о его мстительности, но ему не за что было мстить жене, ведь она все это время была в плену у какой-то ненормальной, ее вины не было. За что же мстить? Нет, что-то не складывалось, и Торес не знала, что теперь думать. Конечно, у Рэндэла была репутация этакого злодея, раньше, давно, и прозвище акула говорило само за себя. Может быть. Но к конкретной, данной ситуации это отношение не имело, потому что Торес видела совсем не то, о чем говорила его жена — он беспокоился о ней, искренне, по-настоящему. Ему незачем притворяться перед Торес, ведь она никто, чужой посторонний человек, просто нанятый им для определенной работы. Кто она и кто он! Уж перед ней Джек Рэндэл не стал бы утруждаться, чтобы что-то изображать и доказывать. Ему вообще наплевать, что она думает. Ему всегда было наплевать на чужое мнение, он не уставал это демонстрировать, за что его особенно ненавидела пресса. А еще за наглость, пренебрежение и острый ядовитый язык, которым он славился не менее, чем умом и талантом. Когда пресса прозвала его акулой, он в ответ в интервью назвал прессу шавкой, постоянно кусающей его за пятки. Это было в самом начале его карьеры, давно, но «шавку» ему не забыли и так и не простили.

Нет, не тот это человек, чтобы изображать любовь вместо неприязни. Уж об этом было известно всем. Торес осталась при своем мнении, и больше они к этой теме не возвращались. Кэрол не хотела об этом говорить. Она была не из тех, к сожалению, которые испытывают потребность рассказать о своей жизни и секретах перед смертью. А то, что она сказала Торес, было всего лишь попыткой убедить ее не вмешиваться в ее дела и не верить Джеку Рэндэлу. Но на Торес это все равно не повлияло. Она продолжала исполнять волю Джека Рэндэла и не позволяла его жене творить с собой ужасные вещи, которые так вредили ее телу и заставляли так мучится.

На этом их теплые отношения закончились. Кэрол негодовала и была в ярости, и теперь Торес ее боялась, считая, что она вполне способна навредить, чтобы избавиться от нее, как от Перес. Но, несмотря ни на что, каждый раз, когда начали слышаться ее стоны или крики, ее теперь будили, если не Торес, то другой надзиратель. На то было строгое распоряжение начальника тюрьмы. Что, как только заключенная впадает в «буйство», как он это называл, не желая знать ничего другого, пресекать это немедленно. Кто прозевает — тот будет уволен.

Из надзирателей только Торес догадывалась о причине такого непонятного своими мотивами распоряжения — за этим стоял никто иной, как Джек Рэндэл.

Но все же они прозевали.

Это произошло ночью, не во время дежурства Торес, которая, придя утром, обнаружила, что заключенная снова это сделала. Она поняла это еще до того, как увидела ее, по запаху. А когда увидела, убедилась, что у той все получилось, судя по обширности ее повреждений и валяющихся на полу вокруг нее издыхающий червей.

Ей не удалось поговорить с самой заключенной, та была в отключке, измученная и обессиленная.