Полковник Сонг смотрел на нее, выжидая, словно, бросая вызов, озвучит то, что было у нее на языке. Она стиснула зубы. Боль вспыхнула в ее груди, оставшаяся после того, как женщина с веерами вытягивала душу из ее тела.

«Так началась Ранга, — поняла она. — От задержанного дыхания, от людей, которые не могли терпеть такое».

Но Рангу купили сотнями тысяч жизней, и Мисаки не могла больше жертвовать. Она закрыла рот и опустила взгляд на растущий огонь.

— У тебя были тяжелые дни, Мацуда, — сказал полковник. — Может, тебе не стоит на это смотреть.

— Мм, — Мисаки не отрывала взгляда от огня. — Может, не стоит.

Она держала глаза открытыми, смотрела, как Мамору горел. Она могла перечить только так.

Многие пытались уговорить полковника не сжигать всех. Кван Тэ-мин, Казу и Амено высокого ранга просили его остановиться, когда они поняли, что происходило, но огонь уже превратил почти все тела в черную массу. Вскоре они стали пеплом.

Такеру подозрительно отсутствовал, когда полковник созвал жителей деревни и волонтёров, отдал им приказы Императора. Были протесты. Даже самые верные кайгенцы с промытыми мозгами не хотели жертвовать достоинством любимых без спора.

Но полковник Сонг только повторял:

— Это воля Императора. Вы же не хотите разозлить Императора, — и протесты сменились тихими слезами.

Такеру се еще не было, и Казу с волонтерами высокого ранга из домов Амено и Гинкава старались успокоить людей и сохранить порядок. Без Такеру люди даже стали просить совета у женщин его дома.

Тем вечером Мисаки и Сецуко окружили женщины, которые или не могли выразить недовольство мужчинами, или были недовольны их ответами. Женщины собрались близко во временной спальне в додзе Мацуда.

Мужчины — выживши и волонтеры, которые не могли пойти домой ночью — едва втиснулись в уцелевшие спальни и кабинеты дома на ночь. Додзе было священным местом для мужчин, но только эта комната в доме могла уместить всех женщин и детей, оставшихся без крыш. Такеру убрал храм и стойку с оружием.

Теперь каждую ночь додзе, вмещавшее пятьдесят учеников, становлюсь спальней для двадцати женщин и их детей — и этим вечером у них прошло собрание.

— Как они могли так сделать? — спросила Мизумаки Фуюко в десятый раз. — Они сожгли наших мертвых и теперь не дадут даже вспоминать их?

— Мы все еще можем их помнить, Мизумаки-сан, — Мисаки пыталась утешить тоном, но было сложно звучать так, когда ее слова были пустыми. — Мы всегда будем помнить… просто нельзя говорить о том, как они умерли.

— Это не память, — гневно сказала Фуюхи, мать Фуюко. — Так неправильно. Мой муж и сын, твой сын, — она повернулась к Мисаки, — и твой муж, — к Сецуко, — и твои, — к Хиори, — все наши мужчины были воинами. Если мы не будем помнить, как они умерли, то мы не будем помнить, кем они были.

Женщины молчали. Никто не спорил со словами Мизумаки Фуюхи.

— И не пытайтесь мне говорить, что мы можем помнить, не говоря о том, что тут случилось, — сказала женщина, подавив слабый ответ Мисаки раньше, чем он сорвался с ее губ. — Наследие воина важно для его души. Отрицать произошедшее тут — перед нами или кем-то еще — величайшая грубость, какую мы можем сделать для наших мертвых.

— А ещё были убиты беззащитные, — добавила Маюми, одна из выживших Катакури. — Наши женщины, нуму, фины, дети, — вдова плакала, но слезы сделали ее голос только сильнее. — Мы должны отрицать их страдания?

Мисаки много лет смотрела на этих людей свысока за то, что они верили пропаганде Империи. Много лет их неведение раздражало ее. Было странно и печально смотреть, как вся деревня понимала то, что она знала давно: что Император был тираном-эгоистом, а не заботливым отцом.

Перед лицом ужасного открытия женщины Такаюби оказались сильнее, чем она ожидала. С их мягкостью и скромностью, эти аристократки были образованными, знали поэзию, историю и философию. Они выросли в культуре отрицания, но когда кровавая правда посмотрела им в лицо, они смогли ее осознать. Они были способны на гнев. Мисаки хотела бы знать, как успокоить тот гнев. Может, так она смогла бы спасти себя от лет боли.

— Империи будто нет дела! — голос Мизумаки Фуюхи стал громче, в глазах стояли слезы. — Как они могли так сделать? Как можно было позволить им это сделать? — она обратила ярость на Мисаки. — Твой дом должен был защитить нас! Твой муж исчез, как наши мертвые, и ты говоришь нам просто забыть…

— Эй, — перебила резко ее Сецуко. — Не говори с ней так.

— Она говорит нам отрицать то, что случилось с нашими семьями. Она трусли…

— Следи за языком! — закричала Сецуко, и только Мизумаки Фуюхи не вздрогнула. Никто еще не слышал, чтобы Мацуда Сецуко, веселая и простая рыбачка, говорила таким тоном. — Я знаю, что вы злитесь, но мы — леди, и нужно следить за тоном, — сказала она, показывая, что и она могла быть властной, как коро высокого рода. — Мисаки — жена главы этой деревни. Вы будете говорить с ней с уважением.

Повисла потрясенная тишина.

А потом Фуюхи склонила голову к Сецуко.

— Прошу прощения, Мацуда-доно.

— Мне не нужны твои извинения, Мизумаки, — сказала Сецуко. — Я — просто овдовевшая дочь рыбака. Извинись перед ней, — она указала на Мисаки.

Мизумаки Фуюхи поклонилась.

— Прошу прощения, Мацуда-доно.

— Весь проклятый мир хочет нашей смерти, — сказала Сецуко, игнорируя нескольких женщин, сжавшихся от ее слов. — Мы не можем рвать друг друга, как стая безумных собак. Если ты знаешь, о чем говоришь, Мисаки-сама — последняя, на кого ты должна кричать. Она билась сильнее всех нас, чтобы защитить эту деревню.

— Это правда, — тихо сказала Хиори. Она впервые заговорила. — Во время атаки Мисаки-сан пришла за мной, хоть бомбы уже падали. Когда я была слишком слаба, чтобы встать, она унесла меня в убежище. Если бы она не вернулась за мной, я бы умерла со своим сыном.

— Простите… я это не осознавала, — сказала Фуюхи.

— Она даже пыталась нас предупредить, — сказала Хиори, — за месяцы до новостей о бурях она пыталась сказать, что придут ранганийцы — говорила мне и Сецуко-сан. Мы не слушали, — Хиори смотрела печально на свои колени. — Ее нужно теперь слушать.

— Так ты знала, что Империи врала нам? — осведомилась Маюми. — Ты знала, что на нас нападут?

— Нет, — сказала Мисаки. — Только подозревала.