— Я учу тех, кто нуждается во мне, — Вангара поддел носком боккен Мисаки и подбросил оружие в свою руку. — Многим первогодкам не хватает опыта, чтобы мои указания помогли им стать лучше, чем они стали бы в состязаниях с Киноро и менее опытными бойцами. Если хочешь продвинуться дальше того, что ты узнала от отца, тебе нужен я.

— Вангара Кама, я н-не знаю, что сказать. Спаси…

— Ты знаешь ката Цусано-рю?

— Да, Короба, — сказала она, хоть давно их не оттачивала, — все, кроме форм Меча-клинка.

— Хорошо, — он бросил ей боккен с ослепительной скоростью для мужчины его возраста и обрадовался, когда она его поймала. — Практикуй это. Будь готова показать их мне к сурадон, и не пытайся срезать углы. Я знаю, как они должны выглядеть.

Мисаки сжимала боккен и улыбалась.

— Мне нужно что-то брать, Короба?

— Ничего кроме этой улыбки.

— Что?

— Если хочешь быть мечником лучше, тебе нужно найти цель и радость в бою одновременно. Теперь, прости, но мне нужно проследить за парой других боев.

Мисаки кивнула.

— В десять ваати, сурадон, — сказала она, убеждаясь, что ей не показалось. — Ката Цусано-рю.

— И улыбку, — сказал Вангара и пошел судить другой бой.

Когда Мисаки спрятала меч, она забила его половицами. Это было обещание себе. Она не могла уничтожить часть себя, агрессивную и бойкую, но могла ее закопать. Так она тогда думала.

— Джиджакой быть хорошо, — сказал ей как-то мастер Вангара, — это лучший теотип для мечника.

— Почему? — спросила она.

— Самое сильное — плотное. Если ты — вода, ты можешь меняться и подстраиваться под любую форму, замораживать ее и становиться сильнее. Ты можешь быть сильной в любой форме. Ты можешь быть чем угодно.

«Я могу быть сильной в любой форме, — говорила себе Мисаки, убирая молот и гвозди. — Я могу быть чем угодно», — если она приноровилась к опасностям темных переулков Ливингстона, как сложно будет овладеть браком и материнством?

— Наги улыбается сильным мужчинам, а Нами — терпеливым женщинам, — ее мать сказала ей это в день свадьбы, сияя гордостью.

— Все будет того стоить, когда в твоих руках будет твой ребенок, — сказал ее отец. — Все будет того стоить, когда ты увидишь, как он растет.

И Мисаки верила им. Не потому, что в этом был смысл. У нее не было выбора. Если бы она не верила, что это того стоило, то что она делала бы?

И когда ее новый муж едва взглянул на нее после их свадьбы, она улыбалась. Когда ее свекор рявкал на нее, она кланялась и говорила мило, слушалась. Это все будет того стоить. Когда кожу покрывали мурашки от холодной ньямы ее мужа, она сжимала зубы и терпела его прикосновение. Это все будет того стоить.

Она не боялась физической близости, но ей нравилось таять в сладком жаре, а не среди камней и льда, холоднее, чем ее кожа. Ей нужно было тепло, смягчающее ее острые углы, но ньяма Такеру была далека от тепла. Она старалась ему поддаться. Пару раз она невольно сжималась, ее руки автоматически закрывали ее. Такеру без слов сжимал ее запястья ледяной хваткой, опускал по бокам от нее, как у куклы, и продолжал.

Всю жизнь Мисаки называли красивой. Ее муж так не думал, потому что никогда не смотрел ей в лицо, он глядел на подушки рядом с ней. Хоть их кожа соприкасалась, они были как в разных галактиках. Она смирилась со временем, что была для него лишь сосудом, рожающим его сыновей, но это было хорошо. Все будет того стоить, когда она возьмет своего ребенка.

Когда она взяла Мамору в первый раз, она выдавила улыбку. Но, когда крохотное тельце сжалось у ее груди, он был холодным, как Такеру. Она держала его близко и ждала, но радость, которую она должна была ощутить, не пришла. Она ощущала холодное эхо джийи ее мужа, пульсирующей в теле малыша, напоминая ей, что он был не ее. Он был Мацуда.

Тогда она поняла, что божественный свет, который ей обещали, не пришел. И не придет. Но Мисаки всегда была слишком упрямой — и глупой — чтобы признать свои ошибки. И она подавила слезы, выдавила улыбку и прижала малыша к себе, хотя от его ощущения ее тошнило. Она заставила себя любить его.

Мамору рос, росла и его джийя. В три года у него была аура куда старшего теонита. Утренний туман касался его кожи благоговейными пальцами, вода замерзала от его прикосновения, а капли росы стекали с травы и тянулись за его шагами. Мисаки выросла в доме чистокровных джиджак, но даже она не слышала о такой ньяме маленького ребенка.

— Вы с Такеру-сама были такими в детстве? — спросила Мисаки у брата мужа как-то вечером, когда Мамору плескался в луже во дворе. Его ладошки посылали воду высоко в воздух. Пара капель стала льдом и отскочила от крыши, другие рассеялись облачками тумана. — Ваша джийя была такой сильной в три года?

— Ах… — Такаши почесал шею. — Честно говоря, не помню. Я помню, как использовал джийя, когда дедушка Мизудори стал учить меня бою.

— Сколько тебе было лет? — спросила Мисаки.

Такаши пожал плечами.

— Пять? Может, шесть? Можешь узнать у нашего отца. Хотя… — лучше не стоит, явно хотел сказать Такаши, но не сказал. Мацуда Сусуму злился, когда кто-то поднимал тему огромной силы его сыновей. Для него это была больная тема.

— Так ты не учился использовать джийя до школьного возраста? — сказала Мисаки.

— Так обычно делается.

— Обычно, — повторила Мисаки, — но Мамору — необычный ребенок. Разве его не нужно научить контролю над этой силой до того, как он навредит себе? — трехлетний теонит обычно не обладал такой силой, чтобы это было проблемой, но способности Мамору быстро приближались к моменту, когда они станут опасными.

Такаши пожал плечами.

— Когда мальчик начнет обучение, решать его отцу, — он мягко напомнил, что Мисаки выходила за рамки своей власти.

— Конечно, Нии-сама, — она склонила голову.

— Зная Такеру, он не будет учить Мамору-куна сам, пока мальчик не познает в школе основы, — продолжил Такаши. — Я не… ой! — он поднял ладонь и остановил дугу почти замерзших капель, пока они не облили его и Мисаки. — Осторожнее, малыш! — он рассмеялся, испарил капли движением пальцев. — Ты чуть не попал по своей милой матери! Ой, — он посмотрел на Мамору. — Может, ему все-таки нужна помощь. Ты должна попросить у Такеру начать обучение раньше.