Но именно возле нее, этой слишком уж деликатной женщины, врачи на следующий день во время обхода задержатся дольше всего, а ее ведущий врач скажет профессору несколько слов шепотом, повернувшись к нам спиной, и завтра она пойдет, как я сегодня, в кабинет, полный людей в белом, почти безмолвных истуканов, и не скоро вернется, а потом скажет, что через три дня ей вскроют грудную клетку, чтобы можно было добраться до какого-то там органа. Так она скажет своим сдержанным голосом, а до меня, да пожалуй, и до нее самой и до всех нас, не дойдет смысл этого решения. В этом заведении отбрасывают некоторые вещи, пока они не станут свершившимся фактом. Там у каждой из нас была своя ветвь, за которую она держалась как можно дольше, прежде чем со стоном, с разочарованным стоном, уже не различая дня и ночи, чувствуя, как вопиет и бунтует тело, рухнуть в безнадежность, в это состояние живых людей, никогда до конца не охватываемое рассудком.
Но не будем мешать рассказу сверх необходимости, хронология, хронология прежде всего! Пока что анестезиолог учтиво улыбается, может быть, ему хочется потрепать меня по плечу, потому что исповедь прошла почти легко. Вместо этого он закрывает блокнот и прячет его в карман халата. Он сегодня уже работу кончил и сейчас уйдет отсюда, займется другими делами, может быть, пойдет к жене, надутой, оттого что приходится ждать с обедом, может быть, к отпрыску в трудном возрасте с его соблазнами независимого развития, заглушаемого оглушительным проигрывателем, может быть, к девушке, нравящейся мужчинам, с которой он проводит уже несколько дней, еще помнится, как их руки соприкасались вчера на столике в тихом кафе, а может быть, и к надутой жене и нетерпеливой девушке одновременно, на этом зигзаге нынешней осени, все еще брызжущей светом, — и тогда это, конечно, трудная проблема, но все же подобное бегство в жизнь из этих стен, такая чудесная незадача при всей полноте здоровья, дилемма хорошо действующих инстинктов — чем я могу его еще наградить, когда он быстро направляется к двери?
Но и у нас здесь вечер не обходится без развлекательно-занимательных мероприятий; в коридоре, у окна, задернутом сейчас черной шторой, вспыхивает голубоватый свет, и сразу же он наполняется людьми и продукцией, меняющимися лицами и машинами, последние известия с гулом врываются в палаты, вытягивают тех, кто еще или уже готов откликаться на этот зов, они созерцают калейдоскоп современности, для них это мера времени, вот и вечер настал после дневных трудов, конечно, здесь несколько иных, но ведь тоже таких, с которыми нелегко управиться.
Так что сейчас почти личный быт, ушедший в созерцание световых сигналов, далеких, но притупляющих сознание того, что ты находишься здесь. Но есть и другая возможность воспользоваться безвластием, оставшись с одними только сестрами и санитарками. Я еще не знала, что за стенкой лежат несколько юнцов, почти подростки, у которых в голове еще бедлам и дикое желание выпускать пары, днем они были послушные и больные, а теперь все в них бурлит и клокочет, топот и беготня, гонки на инвалидных колясках, сестры для пущей надежности укрылись в дежурке, сплетничают там за кофейком среди подпрыгивающих коробочек для инъекций. Но санитарки, эти куда смелее, эти бабищи способны со шваброй наперевес пойти на агрессора, это женщины мужественные и горластые, ведь именно им эта распоясавшаяся молодежь портит всю малину, сводит на нет наведенный порядок, затаптывает их полы, словно плиты застывшей лавы, так что начинается обычная схватка ответственности и балагана, слышатся окрики и нахальные издевки, такого уже никто вынести не может, и санитарки кидаются усмирять бунт, юнцы удирают от их швабр, но, как и все в жизни, и это кончается. Десять часов — бедлам стихает, тут уж высшая сила вступает в образе бдительного часового циферблата, перепад еще одного дня к следующему, хотя молодые не хотят об этом легкомысленно думать, а может быть, еще не могут.
Я не жажду поминутно ни чьих-то лекций, ни каких-то новых открытий, гул этот мне чужд, так что я отправляюсь на вылазку в неведомое, довольно скупое пространство, здесь только два этажа, на втором, ниже, широкая, глухая дверь с надписью «операционный блок», с этой стороны неприступный, запертый на засов, но это произойдет со мной там, я уже могу считать часы, там я буду лишена сама себя, но для других, на какое-то время, буду самой важной, словно катализатор совместного решения, именно я, этим даже можно гордиться, но сейчас это ничто, всего лишь название места в воображении или на карте, достоверности которой никогда, по каким-то там причинам, а может быть, из-за бесплодного бездействия, так и не проверили.
Возле двери в мое завтра на стене ожидает телефон-автомат, ага, процесс, который мне знаком: предмет и реакция на него как будто естественная, вид телефона у людей моей профессии, а может быть, и не только у них, всегда служит толчком, чтобы уладить что-то несделанное. Идиотка, совершенная идиотка, как же я могла забыть, все время об этом помня! Совсем обалдела в этом медикаментозном, душном воздухе. И я звоню доктору П., он же просил, время, конечно, неудобнейшее, но я звоню, чтобы сказать об операции. Я извиняюсь, но он не выговаривает мне, выходки людей в моем положении его вовсе не удивляют. Потом звоню Алине. Признаюсь, что после некоторого колебания, но набираю номер, ведь кто-то же из личных знакомых должен знать об этом, а она птица ночная, и я не ворвусь сигналом тревоги в ее тишину. Впрочем, голос у меня спокойный, я сообщаю подробности, точно говорю о другом человеке, даже как-то сильнее становлюсь от того, что сношу эту сдержанность ради блага других — ну и, конечно же, хоть в меньшей мере, ради себя.
На лестничной площадке я вижу мою соседку с неопределенным диагнозом, рядом с ней мужчина, вероятно вызванный на помощь муж. Они сидят рядышком на стульях, склонившись в одно, умолкают, когда я прохожу мимо, не для посторонних сейчас их поиски выхода, обмен аргументами, выбор, этот выбор для них двоих, для их детей и для дома, то есть для средоточия всего. Я не в силах мысленно присоединиться к этой заботе, еще раньше я сказала этой женщине, истинному символу женщины, сказала там, наверху, когда она, как раненая самка, ходила от стены к стене коридора, убежав от наших горестей к своей, — там я ее застала, обессиленная и бесчеловечная благодаря хорошему самочувствию анестезиолога, и бросила ей мою правду, уж очень она напоказ выставляла трагичность своею положения: «Хотела бы я быть на вашем месте, иметь такую надежду, хотя бы половину надежды. Ведь вы уже знаете о себе, знаете так много». Нехорошая это была встреча, мы враждебно смотрели друг на друга, каждая из нас замкнутая и непроницаемая для другой, а ведь женщины-производительницы, согретые семейным теплом, нечасто, только отвечая насилием за насилие, высекают из себя ненависть. Сейчас она обошла меня взглядом, хотя могла бы взглянуть высокомерно: она же сейчас в лучшем положении, в союзе с кем-то близким, кто никогда не упрекнет, что она калека, потому что никакое изменение между ними ничего не изменит в ее жизни, полнокровной, вскормленной взаимной любовью, навсегда. Даже их дети, когда покинут эти ячейки, все равно остаются какой-то тканью в том месте, где возникли. Она и не взглянула на меня, я была тенью, шевельнувшейся в полумраке, для нее, уже неспособной на злые чувства, настолько она вся в этом их свидании; и это было хорошо, это спасало и меня. Ведь я же шла из пустоты, уладив какие-то придуманные дела, из одиночества в одиночество.
Наверху вечер уходил из календаря, если можно так выразиться, в фельетонном плане, так как одна из сестер вырвалась вдруг из разговорчиков и начала кричать, чтобы шли спать, чтобы все немедленно по палатам, по койкам, как будто доселе этих основных приспособлений не было. Видимо, распорядок был уже нарушен, положенное время истекло, так как вскоре с той двери, первой от телевизора, сняли наклейку и туда вошли люди с каталкой, нездешние мужчины, но тоже из персонала, вошли туда с носилками, сооружение это было не белое, а темное, откуда-то из другого места, а потом процессия двинулась в обратном направлении, почти рысцой, в сопровождении сестры и дежурного врача, тело под простыней ритмично покачивалось, покрова для сохранения тайны не хватило, и виднелись две желтые ноги, по стойке смирно, подошвы до того исхоженные, что даже бурые, наверное, пожилой был человек.
