Неужели правда, что этот дар общения всем необходим? Кажется, мы, женщины, особенно им отмечены. И о себе я когда-то так полагала, поскольку встречала в пути людей, с которыми совместно кружила по кусочку жизни. Не напишу о них книг, не поддамся привычке набрасывать портреты, прощу им эту тяготу, и неотвратимое поражение, и все, что мы вместе проиграли. Я знаю, в этой профессии подобные темы ходят за человеком, а подобия людей, набросанные пером, являются компенсацией, иногда терапией, если модели подобных операций еще не имеют особой жизни, существуют в нас, являются фокусом воспоминаний, что ж, тогда не один компаньон в несколько словесных взмахов освобождается от виновника. Мне это ни к чему, во мне нет места для галереи предков со своей, применительно ко мне, хронологией, тут возникла основная трудность: они уже не имеют для меня лица. Как их набрасывать, если они остались только эскизами, деформированные моим видением, уже неточным из-за отдаленности? А ведь я, как говорят, реалистка, и потому достаточно ли того, что от них осталось, каких-то несколько второстепенных психологических, каких-то контурных, обрывочных ситуаций, которые и для меня и для них были общей скрытой ловушкой? И мы попадали в нее, из одной в другую, это явно тема, но достаточно ли этого для все усиливающихся возвращений в прошлое? Дело-то ведь в том, что человек никогда не знает, когда судьба схватит его за руку во время кражи этой мельницы для размола в бумажную массу параллельных биографий. Я уже не однажды пытаюсь, прибор этот кажется таким дорогим и золотистым, сверкает огнем всяческих искусностей, озаренный воображением, так что ради него стоит рискнуть и дерзать, и мы несем его потом, несем высоко, пока не занемеют руки, а тогда, уже далеко от того места, мы, уже и сами другие и далекие, смотрим на то, что осталось у нас в руках. Какая-то тяжесть, ржавчина от перемен микроклимата, дерево давно иструхлявело, а ведь некогда оно могло поразить наши глаза, не видящие правды, так как они были зачарованы мнимым блеском.
Слишком легко подводить подобный баланс, но нелегко решиться выбросить балласт, не иметь ничего позади, хотя бы лишь с теми внутренними условными знаками. Трудно добиться полной пустоты, даже в памяти, вытравленной настоящим, как моя, в этой пустой голове, которая уже изведала крутые виражи, которую я не раз теряла, чтобы вновь найти, чтобы обрести зрение и увидеть, что же осталось в руках.
Бывали провалы сознания, бывало, что парализовали различные пласты сопротивлений и колебаний, а однажды выпала мне любовь, все было в ней патетично, как само время, которое ее породило. Может быть, поэтому я искала в ней чего-то вроде четвертого измерения, которое является всего лишь фикцией для дилетантов. А может быть, это и необходимо в незащищенном мире жизни, когда еще ничего не знаешь о будущей борьбе, уже близящейся рукопашной с другим, еще чужим, самым близким человеком, который до захода солнца может стать врагом? Или всего лишь местом после себя, небольшой впадиной, где ничего нельзя найти и искать не стоит?
Но тогда не было расселин в земле, по которой я шла, а потом лежала на ней, и зов ночных птиц был моим криком. И только крик, и только боль, и зубы, вонзившиеся в руку, и эта глыба между мной и небом, темнота, моя собственная темнота, расколыхавшаяся до неба, ночь без звезд, даже не сознание, что это впервые, что кто-то между мной и моей жизнью.
А потом, немного спустя, высокое эхо самолета с рассветом, и я уже знала, что это важный рейс, рейс к моему состоянию за долгие годы до того, а я спала, сон был другой, провал в уже осознанное, известное — и именно этот неслышный отлет меня разбудил, а потом я увидела кровь на постели, и я оказалась запачканной этой историей, так это было, именно так, и до сих пор это не заслуживает издевки.
Издевка пришла позже, после первой трагедии, после первого сигнала о зауряднейшей и закрученной измене, потому что иначе в самом начале и нельзя. И мост над чужой рекой, и река, танец под ногами, танец воды и воздуха, перепляс света, до головокружения, но это уже иное кружение, от крутого виража, и оно быстро кончилось в автомобиле, в комфортабельной погоне, в спешке, чтобы уйти от скандала. И долго не возвращалось ударом крови в сердце, высоко, до порога рассудка.
Издевка пришла позже, после страха, который надо было познать. Может быть, для того чтобы увидеть этот страх и это состояние съеженности перед угрозой, перед гигантами в форме и в ремнях, от этой опасности разило алкоголем в этом воздухе безнаказанности на поляне, в этом черном лесу, так он называется на картах, — и только белизна касок с буквами MP, через минуту это могли быть гладкие камни на общую нашу могилу, на наши черепа, некогда уже белые и похожие на каски, некогда, сегодня. Это был и мой и общий страх, потом он остался одиночным, неравная порция на каждого, когда я спрятала револьвер под резинку от пояса, все же какой-то выход, прежде чем нам велели встать лицом к лесу, и они разрешили это мне, единственной женщине, и он это разрешил, ох, какие у них порядки, и все-таки женщине, облепленной настоящим мужским гоготом, не знаю, хочу ли я об этом помнить. И не должна я припоминать, как он стоял, расставив ноги, руки на радиаторе машины, не хочу, чтобы он остро помнил эту чисто животную позу — и свои слова, это испуганное бормотанье, когда кто-то щелкает затвором в метре от спины — мишени для пуль. Но я не хочу забывать этого взлета, это была еще любовь и что-то даже больше, жизнь мою собирались солдафонски, пьяно расстрелять, и вот я прыгнула между ними, и тут не было никакой смелости, только отсутствие страха, всего лишь импульс, чтобы я благодаря кому-то могла существовать — для себя же — и дальше. Сегодня я знаю, как немного это стоит, но тогда эту ситуацию, напоминающую сон, я разбила отчаянным прыжком, и красивые парни, призванные осуществлять право и бесправье, не сумели уже ничего склеить из этой зыбкой взвеси опасности, потому что я превратилась для них в гротеск, а так как они были молоды, то любили, видимо, смеяться хоть бы и ни над чем.
Издевка пришла позже, после минуты в гостиничном окне, после первой разлуки, разбросавшей по разным концам Европы, во время встречи над озером, знакомым по слайдам, когда он был вновь, а я не была с ним в любовном сплетении, а стояла в окне, одна, только слышала его позади себя — и тут на меня упала болезненная минута счастья, о которой он не имел представления, потому что я хотела молчать, чтобы ее не спугнуть.
Тогда я еще не предчувствовала, что наберется только две, может быть, три такие минуты в моем путешествии в те дни, которые я сейчас описываю, вновь отмечая то мгновение. Потому что ни от чего не надо отрекаться ни в себе, ни в других, на любом шумном перекрестке, или скрещении только двух трактов, или в одиноком выборе, потому что иначе мы не будем тождественными людьми. Познать человека — это познать его страхи, явные и скрытые, его умолчания, опасливые и шумные, что не соответствует его собственной конструкции, которую он создает для других, а иногда и для себя; страх — чувство многообразное, он может быть и бегством от стеснения, в которое уперлось чувство вины. Хоть бы это не было правдой, без которой и вины нет!
Но тут пришлось столкнуться с тем, что диктует природа, с установленным фактом, имевшим место в больничных стенах, где я лежала, уже избавленная от мук, еще в изумлении, что все еще являюсь собой и своей жизнью, лишь где-то еще ощущая раздельность себя и кого-то из меня, за несколькими стенами. Тогда я была — может быть, единственный раз — женщиной в ее прямом назначении, рождающим существом. И, пребывая в этом варианте, отуманенная с помощью милосердных средств белыми, энергичными людьми, очень ждала. Никогда в жизни никого я так не ждала. Потому что, хоть и освобожденная, все еще во власти этих часов. Я явила существо, но сама существовала только затем, чтобы он знал, что я свершила, как это могло случиться. И по сей день я туда возвращаюсь, хотя вроде бы нам дарована милость забвения мук, связанных с продолжением рода, и лишь поэтому мы вновь можем себя на это обрекать. Но по сей день я знаю все, тогда же это еще длилось, во мне, рядом со мной, на мне.
