Может быть и такое, я знаю об этой альтернативе, но это воскресенье другое, оно последнее в моем ином ожидании, то есть является лишь тем, что теперь только и принимается в расчет. Значит, еще раз реквизит, чтобы дополнить декорацию: цветастая дорожная сумка, и мое серьезное раздумье, и решение, которое, как я сейчас считаю, принято в состоянии невменяемости, но это только  с е й ч а с. К больничным вещичкам я добавила еще лифчик, который, как я считала, понадобится мне после того, как меня искалечат. Достаточно жесткий, если одну из половинок заполнить, уходя, ватой, чтобы не было видно ущербности. Но эта округлость может быть предательской, если нет иллюзии естественности. И тогда я отыскала, правда не сразу, а проявив смекалку, грузило для ватного заряда — кусок фаянса, электрическую пробку из какой-то рухляди, похожую на мини-спутник, — и стала соображать: если заполнить ампутированную сторону ватой, а в вату засунуть этот груз и так появиться на людях, то никто по возвращении, во всяком случае, никто из окидывающих равнодушным взглядом не будет знать, что там во мне пустота. Все на месте, два одинаковых возвышения под платьем. И я и они будем держаться на равных, одинаково воспринимая мой хитрый прием. Этот план, несмотря на тщету его, казался мне важным в психическом отношении, в общем-то, почти приносящим облегчение. Тогда я верила в столь легкий подручный способ и сегодня, когда пишу об этом, знаю, что это убедительно свидетельствует о состоянии моего ума. Потому что только через несколько дней я должна была убедиться, как на самом деле выглядит та часть тела, которую вырвали, когда меня уже просветили специалисты, что и как можно в этом деле худо-бедно предпринять. Но тогда я была еще предусмотрительна и наивна, еще не вошла в курс дела — и это оправдывает мою веру в заживление ран и легкость, с которой можно создавать видимость.

Я должна была приготовиться к тому, что несколько недель буду отрезана от дома, от шкафов, от белья и разных мелочей. Вот и тема для размышлений и разрешений всяких проблем, связанных с одежками. Сколько ночных рубашек, как быстро позволят мне вставать, а ведь тогда понадобится и другой гардероб, потому что осень, дни холодные, а будет ли в Институте, в этом месте для больных, хотя и не для всех, не для тех, что с гриппом или аппендицитом, достаточно тепла в палате или в коридорах?

Так я скрупулезно выстраивала себе варианты ближайшего будущего — и перекладывала тряпочки, вновь и вновь, как будто это самое главное в данный момент. Потом, вернее, уж теперь я не уверена, должна ли признаваться в этих мелких бабьих приготовлениях? Ведь кто-то же может глубокомысленно постучать себе по лбу, значит, я вызову только презрение и усмешку, вот оно, восприятие ближних, в том числе и читателей, которое обычно переживаешь труднее всего. Но ведь, ставя плотины для искренности, я замолчу кусок моей тогдашней жизни, ведь я же хочу ее отчистить от налета позднейших поправок, от теней, наброшенных временной перспективой. От всего того, чем человек расцвечивает свою жизнь напоказ, чтобы другие увидели ее достаточно подправленной. Хорошая она или плохая, трагедия или полнейший успех, лишь бы выдержано было в ритме модерато. Чтобы не показалось кому-то, что слишком уж нараспашку, когда только и надо, чтобы смолкали от удивления или зависти.

Здесь я стараюсь не забегать вперед, сознательно избегаю этого, хотя наверняка нарушу где-то композицию, высказав те несколько мыслей и слов, управиться с которыми не сумею. Но это мне уже неподконтрольно, помимо уговора между мной и темой, — темой, самой рискованной из тех, за какие я бралась. Стало быть, должна была она явиться, если я уступила. Это вроде покера, вроде любой литературной игры, пока не поставишь на кон последнюю фразу, хотя на сей раз я не хочу нарушать уговора, в котором нет места для блефа, игры воображения, сюжетам с потолка и нарочитым забалтываниям, хотя я знаю, как все это спасительно, как удобно для писательского самораскрытия.

Так вот, я начала это воскресенье с дорожных приготовлений, и, когда багаж уже стоял готовый к путешествию, столь необычно близкому и проблематичному, у меня еще нашлись силы или, вернее, отлив слабости, чтобы заняться собой. Мне показалось разумным, перед тем как долгие дни лежать в постели, чего я еще не изведала, вымыть голову — так я избыла еще часть времени, намыливая и прополаскивая волосы, протирая глаза и понося воду с ее фокусами, вытирая голову и залитый пол, а потом, уже в качестве дополнительной премии к сему труду, — расчесать эту копну, в то время как глаза щиплет, течет по шее и спине, тут уж не ленись и не увиливай, тут уже самое важное дело, подготовка конечного эффекта. Прядь за прядью, жесткую от влаги, поставить вертикально, навить на валик бигуди и крутить, все по очереди, пока голова не станет чем-то вроде кочана, страшилищем в шапке из трубок либо подобием космонавта с рисунка дошкольника, потому что ребенок видит телевизор и мир, а еще у него есть мать и домашний образец таинственных манипуляций.

Я могла бы вымыть голову — и пусть себе сохнет, но нет, когда пар улетучился и я вновь почувствовала тепло кожи, — словом, села перед зеркалом и принялась возводить из этих волосяных языков, уже без металлоконструкций, уже опавших, долго, самозабвенно возводить какое-то сооружение, вполне смахивающее на прическу, хотя обычно сама этим не занимаюсь, потому что времени жалко. Это быстрее делают за меня другие, только гребень мелькает в танцующих руках. Но в то воскресенье куда мне было спешить? Я дергала волосы, боролась сама с собой, крала у себя минуты, а может, и часы, полностью одобряя свою неумелость, — и тут мне пришло в голову: откуда же у меня такое упрямство, направленное против себя самой?

Не от предыдущего поколения, не от матери, у которой была чудесная коса до пояса на ранних снимках, некогда, должно быть, единственный атрибут ее красы, так как, сколько я помню, он уже не сиял, потускнел, она свивала его как попало в узел, потому что с годами, с семейной жизнью, с рождением детей и растущей воинственностью, она уже не придавала значения своей внешности. Наверное, такой и хотела быть, без всяких орнаментов женственности, даже перед человеком, за любовь которого сражалась до последнего расставания, до самого того рассвета, когда его забрали для какого-то «выяснения» на несколько часов и он никогда больше не вернулся. Сражалась по-своему, каждый день совершая тактические ошибки, сражалась плохо и безрезультатно, и еще у истоков памяти я обнаруживаю ее ночной плач, громкий, незаглушаемый, потому что дети хотя и рядом, но сон у них каменный и ничего не услышат. Я слышу его доселе, но отец тогда скрывался от этого добровольного терзания и самоистязания — и спал в другой комнате, потом на другом этаже, в служебном помещении, сообщающемся с домом, где мы жили. Хотел обеспечить себе тихие ночи и хотя бы немного покоя от всех передряг, от провалов честолюбивых планов, поочередно погребаемых, от взлетов и падений, от интриг завистников, от трезвых аргументов трезвой калькуляции и нахальства чиновников, которых время от времени ездил усмирять в львовских банках. Мать хотела ему помочь, разъезжала, сбывая «Указатель» в других частях Польши, но что могла она сделать, невзрачная женщина, нервная, не владеющая словом, чем могла помочь в их общей справедливой войне? Плохим она была союзником, и отец вынужден был искать хотя бы минутного бегства от такого союза.

Не знаю, что во мне осталось от матери, наверное, это видно другим, но где их искать? Тем не менее не с нею я чувствую себя связанной наследственностью. Я считаю, что ношу в себе гены ее матери, что я перепрыгнула, хотя бы в чем-то неглубоком, два поколения. Это проявляется в моменты неподготовленности, в рефлекторных действиях, в своеобразии импульсов, когда надо принять решение, а также в проблесках сравнений, если на это остается время.

И вот это пришло ко мне, когда я мыла голову, когда потом воевала с прической, потому что все было ни к чему, уже следующий день, возможно, сведет на нет все усилия, — и все равно она должна быть сделана. Так я себе приказала, что пойду туда гордым человеком, женщиной, не вызывающей жалости. Вот именно это, мне кажется, я и унаследовала от бабушки, желание скрыть любое несчастье. Мое несчастье сейчас иное, свалилось внезапно, без предостережения, в нем иной смысл, и психика у нас различная. Ее несчастье было длительным, целые годы тщательной конспирации — и я не знаю, чья нищета дороже стоит.