Потом у меня было много времени на размышления о том, сколько же в мире преград для таких, как они, сколько стен надо повалить, чтобы руки, протянутые друг к другу издалека, могли слиться в одно сплетенное целое. Знают ли об этом люди на законодательных высях, там, где целесообразность определяется интересами государства, национального престижа и каких-то там соизмеряемых выгод, — сознают ли они это? Знают ли, что, определяя географию по своему представлению о полюсах, они дают волю силам, отравленным бактериями зла? Они разделили мир на клетки и разместили в них людей, запертых на засовы предписаний, отделив одних от других, лишив их прирожденной общности, хотя все мы одного и того же человеческого рода.

Возможно, бессилие современного мира коснулось и меня, заставив запутаться из-за этой женщины, так как я трусливо покинула ее. Вероятно, когда стая бежит врассыпную, всегда приходится кого-то покидать на произвол судьбы. Вот вывод из наук, которые возникли до нас и вылепили нас по образу и подобию животных, озабоченных только тем, чтобы выжить. Но шла я с ее грузом, хотя перед этим умолкла, и часть своего балласта каким-то образом оставила где-то по дороге, сместился во мне фокус недомогания, хотя я не сравнивала наших судеб, потому что каждую постигла своя беда. И все нас, включая то, что в нас, — разделяло. Существовала только одна, обрывочная коммуникативность — неведомое ни ей, ни мне в грядущих днях. С той разницей, что ее удар настиг позднее, обрушился тогда, когда во мне гнетущее состояние уже укоренилось, так что я во время разговора могла быть больше в ней, чем в себе. И все время не покидала меня навязчивая мысль, порожденная этой встречей: чего стоит администрация всего мира, если она символ отказа и запрета, пусть и для двух людей, беспомощных из-за этих ограничений?

Нет, я была неправомочна ответить ей на это, может быть, я больше других повинна в этом из-за моих стараний чистить и наводить порядок, из-за моей непримиримости и закоснелости, которые вознесла выше себя, а ведь были, ох, были и такие приступы гордыни, когда я хотела из этого создать ореол, удобный нимб для себя и похожих на меня. Чтобы было за что держаться в состязаниях прозорливцев, балансировать им над головой в ходе этих показов примерности на арене, предоставленной нам современностью.

А сейчас я чувствовала только тяжесть в затылке, так как ничего для этой женщины не придумала, вынуждена была ее покинуть, унося с собой только горечь относительности любого действия. Я ведь сама искала ответа на многие вопросы, которые доселе размещались во мне, не особенно друг с другом ссорясь, и я жила среди них со спокойной совестью, но вот пришло время, когда все нагромождения нажитого перестали служить защитой.

Как я жила до сих пор? Маневрировала жалкими эрзацами личных программ и побудительными мотивами хоть и высокого плана, но весьма общего характера — а что было для людей важно? Эти немного абстрактные усилия, когда призывают ближних своих, и часто напрасно? Пусть не вычеркивают у меня этого те, что нас опекают, люди, засушенные в кляссерах случайных аксиом, но ведь, товарищи, могло случиться и так, ведь могла и так сложиться жизнь двоих людей:

взяло что-то и упало на них, словно разорвались тучи после мрака, после всего, что было в их жизни, сбылось —

и они могли не помнить о минувших восторгах, поскольку это было уже прошлым, иллюзорной игрой воображения, от которого они теперь могли с полной готовностью отречься —

наверное, в этой лжи они были честны, но таково уж наше право на право идти вперед —

и вот настали ранние рассветы, когда они избрали только себя, рассветы, не ограниченные одной телесной скрепой, а любопытством к новому дню на земле и на небе, когда стоишь вдвоем и достаточно тебе чьей-то близости — и ничего больше не надо, лишь бы взгляд был изумлен пробуждающейся жизнью —

рождением зари, потому что это свет надежды плывущих к ним часов —

бывают моменты обособленности двоих, всегда первые, ни с чем не сравнимые по этому благодетельному забытью —

и нечего издеваться над словом забытье, хотя начало нашего века свело его до иронии над дешевкой — для нас, для наших дней, стесняющихся всякой искренности —

людей, одаренных такой милостью судьбы, не задевает автоирония, поскольку для них все замкнуто в трех измерениях познания друг друга, в той кубатуре, которую они отвели себе —

люди, отмеченные этой милостью, нечувствительны к издевке, так как способность воспринимать кого-то, кроме себя, у них мизерная —

великие открытия — дело случая, так всегда было, а они становятся гениями, которые наткнулись друг на друга и совместно открывают новые законы в своей вселенной —

это ученые, не признающие чужого опыта; любовь — мудрость мгновения, которой делятся честно, потому что во время этого первого, всегда первого урока неразумность не имеет к ним доступа —

любовь — это справедливость высшей инстанции, каждый из них знает, что она была ему положена в плохо управляемом существовании, которое длилось перед их совместной к ней апелляции —

никто не знает ничего о двоих, потому что их время герметично для тех, кто готов вторгаться к ним, плотное и звуконепроницаемое, чтобы никакие помехи не проникали снаружи —

поэтому я пишу о той женщине, потому что ничего из своего нового состояния она мне дать не могла — и поэтому я знаю о ней все:

что время обратилось к ней анфиладой будущего

что оно перепрыгнуло годы, чтобы проявиться в виде беспрерывного познания

что время сделало магический знак, чтобы она вновь стала молодой

что время ухитрилось сделать так, что все стало неважным, хотя до этого оно лежало между ними пропастью

время было их союзником, так как соизволило остановиться, чтобы пульсом своего хода не спугнуть их сосредоточенности —

ведь в их распоряжении было всего лишь несколько недель для себя, так что, хотя мир остановился, им надо было спешить —

а так как они до сих пор уже много растранжирили в незрелом расточительстве, то теперь решили крепко держаться за руки, чтобы ничего не утратить —

и старались превращать в праздник каждое мгновение, благодарные ему за то, что оно наступило, что оно длится, что снизошло к ним, что оказалось на стороне их поздней, слишком трогательной и немножко смешной любви —

они же хотели быть сентиментальными до погружения во мрак, до боли сердца, до смертного страха —

они не могли быть смешными, так как относились к своей взаимности без усмешки —

они любили не слишком поздно, потому что каждая любовь приходит в нужное время —

для нее и для него пришел период цветения, и они сделались неуязвимыми для всевозможных коварств изменчивой природы —

да, для каждой любви всегда подходящее время, независимо от возрастной кривой, — и поэтому я пишу эти слова —

ведь я же знаю, что книгу эту будут читать и люди, которые слишком долго ждут, которые утратили надежду —

пусть и к ним придет то, о чем я пишу, такая вот неизвестная любовь, но я знаю, что она пришла и принесла с собой смелость. Единственное, что я о ней знаю. Этого мало, и это все. А остальное — не мое молчание, а сохранение той тайны.

И вот, идя туда, на ту улицу, я осталась с нею, я несла ее в себе, уже другую, в новой деформации трагедии, в близкой мне теперь сути людских судеб; и почему только я согласилась на этот лишний камень к моему грузу, чувствуя, как он разрастается, давит меня и калечит? Сейчас я думаю, что и такой вот бывает самозащита. Вовсе не потому, что я, раненная своим несчастьем, могла чуточку заглушить приступы своего воображения, хотя бы на время следования через город. Это была бы неправда, может быть и лестная для меня, но нечестная по отношению к читателю этих записок. Я не отделялась от себя, а вдобавок ко всему остальному обстоятельно заполнила в себе место тревоги, которое доселе билось только в одной тональности, не преступая границы моего физического «я». А вот теперь еще и извне, так что действовали две противоположные силы, а в таком случае, как мудро гласит физика, их кинетическая энергия должна редуцироваться. Так что во мне произошел частичный спад этого давления, и, когда я так шла, я была как будто более готова принять новый удар и покорно смириться с мыслью, которая пришла мне в голову в первой фазе разговора с пани Анитой, когда я еще была сильнее, встретив свое бедствие тверже, чем она, счастливица с безмятежного острова.