Она сама как-то встретила меня исповедью. Видимо, вынуждена была все-таки рассказать, а может быть, за долгие годы я заслужила это? Не хочу слишком широко раскрывать ее тайн, хотя в этой книге все время что-то разоблачается, иначе бы она не возникла. Не буду описывать, как они нашли друг друга, как встречались, поражались, какие пейзажи они захотели иметь в качестве свидетелей. Это был бы рассказ об уже не жданной очарованности, об изумленности силой увлечения; может быть, это и стоит рассказывать, но тогда пришлось бы слишком многое деформировать, слишком многое изменять в именной части, чтобы не допустить измены по отношению к кому-то, кого я не выдумала. А поскольку на этих страницах нет места для произвольного сочинительства, то и просто синтетическое описание должно заменить первые элементы этой встречи женщины с матовыми глазами, уже не существующей даже для себя, с кем-то, кто первым в и д я щ и м взглядом, смелостью первых вопросов, а потом теплом руки и самим фактом своей проницательной молодости сделал так, что она вновь начала жить, и ее колорит, этот устойчивый колорит, вновь стал настоящим, даже цвет глаз.
В ту субботу я вновь смогла ее увидеть, но во мне была только что родившаяся зависть, полная лицемерного доброжелательства. Мы питаем ее к людям другого, лучшего света: ведь она же из иного диапазона, на ней и знамения этого, эта татуировка чьей-то близости, дыхание возле губ, следы чужих прикосновений на любом кусочке кожи. Но я видела в ней, именно в ней, еще и другое, более мимолетное, что труднее обнаружить: ее радость отдавать себя, ее неутомимость брать, эти одновременные взлеты и обмирания, видела в ней то, что является видением, открытием, полнотой слияния с миром, стремлением, неспособным выйти за пределы пространства, ограниченного ими двоими, определяемого измерением их слиянности.
Но в тот день я увидела и что-то вроде патины на блестящей поверхности: приглушенность, отстраненность — и какую-то принужденность ко встрече со мной. Состояние это передалось и мне, я не захотела пробивать брешь в ее укреплениях, поэтому сразу приступила к делу, чтобы она поняла, что я хочу видеть ее не ради того, чтобы провести дознание. Конечно, пришлось произнести несколько предварительных фраз, она реагировала на них правильно: ее взгляд, точно она вдруг действительно стала присутствовать, минута на осмысление этого известия, а потом сразу слова, слишком поспешные, пренебрежительные, фразы, уже знакомые мне, полные вранья и оптимизма. Я приняла их с пониманием, тактично дала ей на это время, а потом изложила просьбу просветить меня в этом деле, просьбу уже совершенно конкретную.
Уж она-то знает о протезах груди больше других. Ездит за границу с медицинскими целями, живет среди женщин, некоторые латаны-перелатаны, как она некогда говорила, ссылаясь на профессиональные оценки коллег. А мне нужна информация, как это выглядит, как это носят, где можно приобрести мою будущую, чужую, но уже собственную часть тела. Она сумела возмутиться тем, что я заранее хочу все знать, но я не очень дала ей разыграться. Такая уж я есть, разве не известно, что не умею ждать неведомого, спешу все встретить лицом к лицу, что предпочитаю быть поближе, нежели подальше, к тому, что может статься?
После первых уловок она сдалась, значит, хорошо, что именно ее взяла я в советчицы, ее познания были вполне исчерпывающими. Она дала мне варшавские адреса, объяснила различия в сортах этой псевдоплоти и разумно посоветовала, что лучше раздобыть это в Англии, где такие вещи изготовляют на высоком уровне. Продукция деликатная и, можно сказать, искусная, потому что и материал и форма хорошо подобраны, и крепление функциональное, и тяжесть соответствующая, так что вдруг половина бюста не поедет к подбородку и не сместится под мышку, где должно быть лишь продолжение бюста. Ведь когда отрезают грудь, как известно, вырезают также лимфатические железы, этот опасный канал, и там образуется добавочный изъян, который восполняют искусной формой «реабилитирующего аппарата» — так изящно назвала она эту сплющенную грушу из синтетики.
Когда я удовлетворила свое любопытство, пришел мой черед взять реванш. Пусть видит, что у меня никакого желания впадать в истерику. Говорила я бог весть что, прыгала с темы на тему, голос был соответствующий и мимика шутовская.
И тогда она, наверное, чтобы мне было легче, рассказала мне о том. Они расстались на декаду, которая растянулась в месяц. И при своей новой доверчивости она ничего предчувствовать не могла. Да, да, она видела по телевизору это столкновение, похожее на стихийное бедствие, когда закупорится одно из устьев железной реки. Но ведь известно, как смотрятся эти мелькающие картинки. Пробка была гигантская, и, следуя за глазом камеры, она почувствовала мороз, когда увидела нагромождение коробок, клубок автомобилей, похожих на комья смятой бумаги. Веки у нее оцепенели: там ведь были и люди, там должны были быть люди. Она не знала, что и он был в этом аду за грехи цивилизации, среди пламени взрывающегося железа. Правда, он сказал ей перед этим, что ему далеко ехать, по многим шоссе, в свою страну, что тут такого, поездка эта для их же блага. Он повидается с матерью, и, значит, их тайна будет выведена за рамки романа, он не может больше молчать, им нужны союзники, и он хочет получить поддержку в другом конце Европы, чтобы сломить ее неумное упорство, сломить ее, отворачивающуюся от их будущего. Так он говорил, когда уезжал, так объяснял на расстоянии, но был с нею, возле нее и лишал ее способности сопротивляться, так как был молод и полон молодой энергии. Потом наступило его слишком долгое отсутствие и вот эта картина в стекле.
— А сейчас? — спросила я, так как известие показалось мне чем-то чрезмерным, тем приемом, который невозможно принять, как и любую слишком неожиданную уловку.
— Прошло две недели, целые две недели с того происшествия. Звонили из больницы, чтобы я знала, где он, В каком городе, в какой стране. Потом я звонила. Потом он почти мог со мной разговаривать; кто-то держал трубку, дали нам эту минуту, разрешенную врачами. Но я мало что поняла, столько границ, и его голос в путанице сигналов — точно с другой планеты, не такой, какой я знала, не такой, как раньше, почти шепот, тонущий в пространстве. Просил прощения, что не может иначе, потому что я его звала, а потом я не могла, а потом разъединили.
— Этого слишком мало, чтобы что-то знать. Надо знать, это право разума, — вернулась я к своему упрямству, чтобы оправдать себя, когда вырвала и из нее признание.
— На другой день я заказала разговор с профессором. Еду туда, хочу быть с ним. Паспорт у меня есть, я переменю маршрут, откажусь от отдыха. Ведь мы должны были встретиться, я собиралась выехать с экскурсией. Собирались провести наедине один день. Есть такой городок на юге, с морем в окне. Он уже должен был быть там, когда я приеду, и встречать меня именно в этот день, в этот час, на вокзале. Это был наш день, отмеченный в двух календариках одновременно, когда мы разговаривали — я в Польше, а он в Австрии, А потом мне предстояло его ждать, и он должен был приехать, он же дипломат, аккредитованный в Варшаве, И должны были жить вместе. Хотя бы какое-то время, — добавила она так, что я не видела ее лица. — Сколько судьба позволит. Он был прав, не надо бояться судьбы, если она дарит.
Тут уж я должна была поторопить, ведь я же знаю эффект оттягиваемых решений.
— Поезжайте. Никаких запланированных экскурсий, а как можно быстрее. Сделайте все, чтобы поехать. Это очень важно. — Я хотела, чтобы она смотрела на меня и слушала. — Чтобы потом не жалеть, что он оставался без вас.
— Завтра буду знать, каково его положение. Я могу вам позвонить? Он сказал, что он сейчас большой ком бинтов, так он пытался пошутить над собой, чтобы нам было легче в ту минуту. Я и не знала, что он способен на это. Я мало его знала. — И вновь не ее лицо, а только припорошенные светом волосы. — А профессор, к счастью, говорит по-немецки. Я заказала разговор на двадцать два часа. Не буду больше ничего ждать, да и не могу больше. Как-нибудь они с этими визами все уладят? — спросила она у своих рук, докторских, асептичных, так что мне можно было не отвечать.
