Потому что жизнь наша складывается из работы и мелодрам. Кратких или длительных, отстраненных от нас или засасывающих как трясина, с примирением в конце или никогда не разрешаемых, из тех, что являются богатством для мыслящих и гибелью для слабых. Работа и мелодрама, то есть разновидность любви, всегда обреченной на умирание, — что же нам еще остается? А все прочие инстинкты, о которых говорилось, укладываются в эти два компонента без остатка. Так что давайте относиться с уважением к первичности наших чувств, потому что мелодрама нам нужна, помогая понять скрытое в нас, это же психотерапия. И нечего винить кого-то, если он имеет смелость быть смешным, расплачиваясь за открытость обуревающих его чувств. Еще неизвестно, продлится ли мир подобных людей еще хотя бы столетие. Я не хочу знать, каким он будет потом, в космическом пространстве нескольких планет, вытоптанных существами с механическими сердцами, питаемых единственно батареей мозга. Этого я знать не хочу. Не дай бог дожить до такого. Это я говорю сейчас, именно сейчас, в эти дни подведения итогов.
Вот и я в своем сочинительстве столкнулась с мелодрамой. Она спрыгнула ко мне красным заголовком с первой полосы газеты, из тех, что не столь принципиальны и ближе усталым людям, в то время дня, когда они возвращаются к себе. Иногда домой, иногда к кому-нибудь, но всегда к себе. И вот мне бросили этот заголовок, а я еще ничего не знала, потому что, когда другие возвращаются, я часто еще не выхожу. Для моей работы характерна зеркальная обратность, иной порядок вторжения массовых явлений и потребность в изоляции, так что я ковырялась где-то далеко, что-то выкорчевывала словами, хотя это уже произошло, несколько часов назад, потому что принялся дребезжать телефон. Звонили люди, связанные с бегом дня, проводящие его в актуальной суете; голоса у них были ненатуральные, потому что они хотели быть тактичными, а я не знала, почему я для них кающаяся грешница, все они хотели убедиться, испытываю ли я раскаяние в совершенном. И все это околичностями, с разными словесными фигурами, но в голосе вибрировало радостное сочувствие, до того им не терпелось услышать меня сразу же после такого удара. Они говорили «невозможно», говорили «и ты не читала?», кто-то даже восторженно крикнул: «Это же потрясно!» Приводили название газеты, я была для них холодной лицемеркой, ведь мы же верим письменному слову, такой уж условный рефлекс в нас всадили, не могла я быть в этой афере единственным инаковерящим, это в голове не укладывалось, и они, еле скрывая отвращение, клали трубку.
Я двинулась к киоску, вернулась и сразу обнаружила это: редакции менее серьезных газет верстают такие вещи во всеувидение, заботятся о клиенте, украшают блюдо красным соусом из букв, похожих на бутылки, так что я сразу увидела эту батарею. Я прочитала это, а потом все было темно, я посидела еще с минуту, пребывая в изумлении, а телефон вновь надрывался, так что я включилась в этот призыв, нашла кое-кого в той редакции, кто знал больше, знал п о ч т и все в силу журналистской пронырливости, хотя сокрушенно признал, что поганая это работа, когда у тебя потом выбрасывают из текста самые сочные детали. Какие уж там резоны, просто ханжество, потому что вечно висит над тобой меч бульварной прессы, а заведующие отделами обязаны заботиться, чтобы веревочка та не порвалась. И чтобы им шею не перерубило. Я бессмысленно переждала этот поток, отупелая и оглушенная, наконец мне сказали о фактах, установленных компетентными органами, что именно произошло.
Так вот, фрагмент одного случая, описание некой истории. При создании такой книги приходится порой не обходить этого, хотя у меня и не было намерения, когда я приступила к изложению, отмеченному иной, пусть и мнимой хронологией.
А было так — одним для размышлений, другим для собственного высокомерного утверждения, — было так в области неведомого, куда никто из нас в то время не проник и никогда не проникнет. Так что для нас, жадных на мелодрамы, на чью-то жизнь, если она сошла с рельсов, было именно так.
На какой-то улице, на каком-то там этаже одного из тех домов, где соседская жизнь проникает сквозь стены, жила семья, не слишком привлекающая к себе внимание. Были они молоды, но не слишком, образование было, хотя и среднее, имели потомство, но по стандартной норме: мальчик и девочка, один ребенок поздний, другой уже школьного возраста. Он офицер, но в небольших чинах, она служащая, из тех, что сидят в помещении с несколькими столами. Даже в том доме со многими внутренними каналами информации знали о них немного. Из квартиры этой не доносились ни повышенные голоса, свидетельствующие о радости жизни, ни перекрещивающиеся в житейском потоке наплывы взаимного разочарования.
В это время, а было это в самый разгар весны, в мае, муж уехал в служебную командировку. То ли была у него такая служебная обязанность, выезжать на несколько дней, или впервые тогда это случилось, что он должен был или хотел что-то — что? — уладить вне дома, на стороне? Неизвестно. Неизвестно, было ли это для женщины облегчением, или угрозой, или же еще одним привычным отсутствием? Факт тот, что и детей она отослала к родственникам. Кто-то потом прокомментировал это так: «Чтобы хоть немного свежим воздухом подышали, что у детей за жизнь в городе». Не знаю, как держала себя та женщина, о которой пишу. Что бы там ни было, она хорошо продумала, как на это время остаться в одиночестве. Недалеко от дома был газетный киоск, и продавщица говорила, что, возвращаясь с работы, женщина купила, как обычно, «вечерку». Расплатилась, поддакнула, что и впрямь наконец-то после этой ужасной зимы весна пришла, и поднялась к себе наверх. Шла медленно по лестнице без лифта, потом закрыла за собой дверь. Назавтра на работу не явилась. И два дня спустя. Это уже для сотрудников явилось неприятностью, никому же не хочется работать за двоих. Конечно, можно и поболеть, но болеть благородно, разумно и запланированно, предупреждая, когда выйдешь. На это есть соответствующие пункты, солидарность, чтобы не ставить сослуживиц в неудобное положение. Нечто в этом роде было произнесено, весьма неодобрительно, а поскольку телефона у нее не было, одна из сослуживиц (в рабочее время, потому что дело-то служебное), вытолкнутая остальными, решилась выяснить ситуацию непосредственно с отсутствующей. К сожалению, она как будто отсутствовала и в квартире. Стук, звонки, но за дверью тишина. Соседи заявили, что ее вроде бы последние дни и не было. Впрочем, как утверждали они, эта семья в акустическом отношении никогда себя очень не проявляла. А если они еще ко всему разъехались… Пошли на лестничной площадке всякие предположения, когда сослуживица, вот уже несколько минут стоящая ближе к двери, вдруг внимательно посмотрела на эту неплотную поверхность синего цвета, с минуту помолчала, словно собираясь, что-то в себе нащупывая, после чего принялась кричать, что нужен дворник и чтобы немедленно, чтобы сию же минуту, чтобы взломали замок. После этих слов забурлила массовая эмоция, кто-то крикнул, что и впрямь, да как же это до сих пор не догадались, — и поспешно пришел человек с инструментами, вызванный общественностью данного этажа, и не мог справиться, тогда все навалились на дверь и в результате борьбы с сопротивлением дерева наконец-то беспорядочно ввалились внутрь.
Та женщина сидела за столом, как обычно сидят, только слегка обмякнув на стуле, словно изнемогла от ожидания. Одета она была в черное платье, на шее ниточка кораллов. Только в этих бусинках и отражался свет настольной лампы, порыжелый среди бела дня, так как лицо ее и глаза уже не воспринимали свечения. Сидела боком ко вторгшимся людям, за живой изгородью сирени, почти невидимая за нею. Слишком много ее было, в банках и бутылях, даже в кофейнике, полукругом на столе, тоже уже беспомощной, увядшей и погибшей, чтобы соответствовать условиям мелодрамы.
А когда они приблизились, чуждые цветам, а уж ей и вовсе, то смотрели не на женщину, не на сирень, так как все уже было понятно. Кто-то хлопнул окном, в ядовитый воздух вошло облегчение для легких. Теперь можно было и не спешить и оглядеться, уже лучше себя чувствуя, разглядеть обстоятельно. Все, что нужно для людского любопытства, а это, наверное, и входило в намерения покойной, хотя неизвестно, этих ли людей она хотела иметь свидетелями. Потому что в этом цветастом полукруге они увидели маленький золотой кружочек, снятое с пальца звено сочетания с другим человеком, кружочек, лежащий на фотографии мужчины в мундире. Ну, этого-то они знали, на одной лестнице жили, хотя здесь он выглядел куда интереснее, и в глаза им смотрел задорнее, с нужными полутенями, как на всякой солидной фотографии. Теперь они увидели его заново, все шло по их разумению, потому что в эпилоге такой интригующей истории непременно должен был быть к т о - т о е щ е! И этот он не нарушил сценария, принял участие, все же присутствовал. Кольцо и фотография лежали на раскрытой книге. Раскрытой во второй части, там, где я усилила тон повествования, потом уже, по показаниям других, я смогла восстановить по памяти место, где женщина остановилась, чтобы не переворачивать следующую страницу. Ровно столько хотела она знать о книжных людях, сколько ей было нужно тогда, когда однажды майским вечером она решила сесть к столу и уже не доканчивать ничего, не ожидая никаких объяснений.
