Обычно я делаю это быстро, думая о чем-нибудь другом, руки сами тянутся к полкам и ящикам: вот дорожная пижама и полотенце, от которых сумка не распухает, а вот косметичка — испытанная путешественница, уже все повидавшая, поотбивала бока в поездах и автобусах, но все равно держится бодро, вмещает все, что нужно, и ни одна другая, сверкающая в витрине, не соблазнит меня своей красотой, потому что эта сложилась, как мне надо, а к привычкам я сильнее привязываюсь, чем к людям. И ездят со мной одни и те же вещички, даже впотьмах могу их отыскать в этом цветастом вместилище, на котором пыль, масляные пятна от бессчетных путешествий въелись навсегда.
Я пишу здесь о себе, даже о других вспоминаю через себя, так решила после длительного колебания, когда убедилась, что иначе не смогу это отсечь.
Не убежать мне от темы, пожалуй, самой опасной, не в смысле каких-то там общественных нареканий, а в смысле нарушения самозащитной целостности; так уж повелось, сколько мы себя помним, а может быть, и того раньше, начиная с первого ритуала, всегда ограждают традицией лицемерия или фальшивого приличия нашу внутреннюю жизнь, эту стыдливую тьму, которой приказано проваливаться чуть не в подсознание. Но я поняла, что этого не избежать, если хочу быть независимой от прошлого, не избежать на бумаге этой встречи с самой собой, так как не могу я перечеркнуть его молчанием, поелику оно есть, а может быть, нужно и другим. И вот все это мое, сейчас только лишь мое, превратится в печатный текст — и кто-то потом будет читать. И у меня намерение, чтобы этот текст, хотя бы для одного лица, когда его собственный голос будет гласом вопиющего в пустыне, чтобы текст этот стал рычагом, хотя для меня он уже станет лишь изжитым опытом. Только самым чреватым из всех, которые я накопила как писатель, а еще больше как женщина.
Но будем объективны: наша профессия одна из тех, где признак пола не украшает и не выделяет. Так что, хотя я и пишу о себе, вовсе не сказано, что, например, мои поездки в различные уголки страны имеют в себе какой-то особый смысл. Я делаю это, как и все другие, — и наверняка, как и мои коллеги, меньше знаю варшавских читателей, чем тех, благодаря которым могу коллекционировать отдаленные пейзажи Польши. Варшава куда больше в задышке, больше устает, ей прискучило обилие впечатлений, людей, на которых можно потаращиться, там навалом, прохожие на улице останавливаются только при виде знаменитых актеров Холоубка или Белицкой, а на меня, конечно, никто не смотрит как на автора книг. Это понятно, так что не много в столице мест, где хотели бы встретиться с человеком, с незнакомым лицом. Только на книжной ярмарке у Дворца культуры двигается лава покупателей, и все велят писать им на книге что-нибудь приятное, но ведь это же май месяц, воскресный день для семьи и для удовлетворения духовных потребностей, нечто вроде «кобеднешнего» наряда — рассматривают на ходу нас в этих клетушках зелени, мы представляем некую зоологическую панораму, а обязанность наша — вырезать разные занятные штучки для удовлетворения их любопытства и развлечения, которые они возжелали ежегодно, к случаю, ставить себе в заслугу.
И совсем другое дело там, где, кроме фабрики, конторы и собственной квартиры, почти ничего нет, где все люди — и за стеной, и на работе — уже знакомы. И вдруг плюхается в этот пруд весть, что некто из иной сферы, откуда все видится иначе, некто, снабженный ярлыком экзотической профессии, соизволил пересечь границу разделенных миров, — и вот он предстает перед ними, такой своеобразный, и готов на все, извольте: любой вопрос, публичная исповедь, хула и хвала, он даже согласен на то, что о н и могут позволить себе быть умными, начитанными, настырными, бестактными, а также на то, чтобы на это время они стерли с карты все дистанции отчуждения, пусть иногда они и на самом деле есть, а иногда это только их комплекс. И нужны мы в ходе этих конфронтации для того, чтобы подбодрить их, утвердить самих в себе, а часто и протянуть руку как свидетельство общности судеб. Думаю, что иногда это важнее того, что мы имеем им сказать.
Авторские встречи, как и все в наше скоропалительное время, которое мчит вперед и перепахивает уже вытоптанные дороги, увеличивая этим поле экстренного воздействия, что нередко оказывается — увы, увы — преждевременным полем бесплодных, надуманных экспериментов, — об этих самых встречах имеются весьма различные мнения и отклики в печати. Ведь и на страницах газет отдельные люди не упустят случая вознести подобные встречи до масштабов культурных побед, но, глядишь, стоит хоть раз провалиться с треском, слова их истекают желчью: это уже не победа строя, а всего-навсего обычная мистификация, чтобы кто-то там со спокойной совестью мог «ставить галочки», мороча себя и начальство пользой таких мероприятий. Я читаю эти отзывы, когда автора заносит или в телячий восторг, или в модную интеллектуальную иронию, с холмика собственного Олимпа, и всегда развлекаюсь за их счет, что вот они предаются своей эквилибристике, а тут ведь действительность, господа хорошие, заурядная действительность стучит в ваши двери! А к ней нужна другая подготовка, другое оружие аргументов, хорошая форма, чтобы дыхания хватило, тут надо знать ее законы и ее правду, которые всегда уходят от экстремальных точек, это, господа хорошие, как говорят знатоки бытового реализма, сама жизнь. Разумеется, бывают осечки, вымученность, скука, в дверях уже стража, чтобы не удирали украдкой. И мы, такие умные, такие тертые, тоже не раз садимся в лужу, потому что не каждый родился с батарейкой внутри, которая дает ток, замыкающий присутствующих в единую цепь взаимопонимания. Ну да, бывают ошибки, этакие неуклюжие слоны в хрупкой посудной лавке, где трудно получить за свой товар равноценную прибыль. Но почему именно эта область должна быть заповедником одних только успехов, одних удач? Не будем ей приписывать больше, чем любому другому мероприятию, слишком уж это большая для нее честь и тяжесть.
Так что не стоит слишком бурно раздражаться, И мне кажется, что-то есть нехорошее в этом рвении, с которым вы хотите лишить подобной возможности людей по обе стороны стола. Потому что никакой беды нет, если эти люди смогут вблизи посмотреть друг на друга, если кто-то скажет несколько осмысленных фраз о наших проблемах высшего порядка и несколько искренних слов о своих личных мотивах. Нет беды, если придет, чтобы выслушать это, пусть даже небольшая группа любопытных, а стало быть, готовых воспринять и сторонние для них истины. Нет беды, если придут ради кого-то не случайно, а зная этого человека, проведя сокровенные часы с ним за его книгой, и вот теперь решились на эту встречу с абстракцией. Ведь они считают, что в ней содержится и конкретная жизнь, поражения и победы, что она явит им что-то в другом свете, стоит им обнажиться по взаимному согласию. А вдруг приехавший человек убедит их в пригодности своего труда и для них, для них, для конгломерата из тех, кто «здесь сиднем сидел», и тех, кто «со стороны налетел», людей, осевших здесь из честолюбивых видов или ради заработков, предприимчивых деляг неведомо откуда, но всегда исполненных заскорузлых предрассудков или свежеиспеченного зазнайства, порожденного только что заарканенными знаниями. Для них, хоть и не доверяющих друг другу, но столь схожих, потому что они изо дня в день видят современное отражение мира только в двух измерениях телевизионного экрана. А если благодаря нам они увидят хотя бы крупицу иной формы, которая сможет их заинтересовать, сможет ранить или даст крупицу иных знаний, то ведь и тогда, господа хорошие, чье красноречие определяется знанием стихов, тогда и вовсе никакой беды нет. Риск себя оправдал.
А для нас — разве этот риск всего лишь чья-то выдумка, а встреча всего лишь краткое бегство от повседневного коловращения, от притупившейся от стука машинки впечатляемости? Конечно, убегаем, но это не только ретирада. Я думаю, что главным мотивом для тех, кто хочет глубже понять современных людей, поскольку он их потом сочиняет, — это любопытство. Для нас нет потерянных встреч. Даже если тому, кто для них не пишет, придется встретиться, скажем, со школьниками, потому что другие не ответили ему взаимностью. Даже эта, самая трудная публика, усмиренная присутствием церберов, даже эти, временно притихшие, согнанные в гимнастический зал, являются для нас попыткой установить какой-то результат, чтобы дать им совет, чтобы перестали скрипеть стульями, чтобы говорить им о вещах, которые приходят в тишине, потому что вот об этом они готовы слушать, на основании такого соглашения, на языке их понятий и их словами. Это поединок без противника только по видимости, а после встречи, если они не кидаются сразу к двери, если один-два подойдут к столу, к этому страшному сначала барьеру, значит, уже стоило пойти и на это ненадежное приключение, потому что и это что-то впоследствии даст, даст контур какого-то их образа, пусть даже на встрече они, парализованные собственной робостью и окружающими их надзирателями, не задали ни одного вопроса. И именно такие, по-разному слушающие разные вещи, на что-то нам пригодятся.
