Я киваю.

— Но он так и не смог забыть Мари. Жоравски, я имею в виду. Он женился на пианистке, у него были дети — одного назвали Мари, что забавно, — учился в Германии, стал профессором Варшавской политехники, работал над… геометрией, я полагаю. Он прожил полную жизнь. И все же, будучи стариком, его можно было найти сидящим перед статуей Мари Кюри в Варшаве. Смотрел часами. Размышляя неизвестно о чем. О куче «что-если», возможно. — Зелень глаз Леви такая яркая, что я не могу отвести взгляд. — Может быть, о том, какая маленькая причуда характера Мари заставила его влюбиться в нее за несколько десятилетий до этого.

— Ты думаешь… — Мои щеки мокрые. Я не потрудилась их вытереть. — Как ты думаешь, она готовила ужасное жаркое?

— Я вижу это. — Он прикусывает внутреннюю сторону щеки. — Может быть, она также настаивала на том, чтобы кормить воображаемых кошек.

— Я хочу, чтобы ты знал, что Фелисетт спасла мне жизнь.

— Я видел это. Это было очень впечатляюще.

Тележки катятся по коридору снаружи. Закрывается дверь, открывается другая. Кто-то смеется.

— Леви?

— Да?

— Как ты думаешь, они… Мари, и Пьер, и математик, и все остальные… Как ты думаешь, они когда-нибудь жалели, что никогда не встречались? Никогда не влюблялись?

Он кивает, как будто он уже обдумывал этот вопрос. — Я действительно не знаю, Би. Но я точно знаю, что никогда. Ни разу.

В коридоре внезапно воцаряется тишина. Странный музыкальный хаос сладко стучит в моей голове. Это пропасть. Глубокий, опасный океан, в который можно прыгнуть. Может быть, это плохая идея. Может быть, мне стоит испугаться. Может быть, я пожалею об этом. Может быть, может быть, может быть.

Может быть, это похоже на дом.

— Леви?

Он смотрит на меня, спокойный. С надеждой. Такой терпеливый, любовь моя.

— Леви, я…

Дверь открывается с неожиданным шумом. — Как ты себя чувствуешь сегодня, Би? — Входит мой врач с медсестрой на буксире.

Глаза Леви задерживаются на мне еще на секунду. Или на пять. Но потом он встает. — Я как раз собирался уходить.

Я наблюдаю за его небольшой улыбкой, когда он машет рукой на прощание. Я наблюдаю за тем, как его волосы завиваются на затылке, когда он выходит. Я смотрю, как за ним закрывается дверь, и когда врач начинает задавать мне вопросы о моей бесполезной парасимпатической нервной системе, я только и могу, что не смотреть на него.

Два дня.

Два дня я нахожусь в этой чертовой больнице. Потом врач выписывает меня с прищуренным, недоверчивым: — Похоже, с тобой все в порядке. — Росио забирает меня с нашим прокатом («В Древнем Египте женские трупы хранили дома до разложения, чтобы избежать некрофилии у бальзамировщика. Ты знала об этом?» «Теперь знаю»), и с таким же недоверием и прищуром смотрит на меня, когда я прошу ее высадить меня у здания «Дискавери» и оставить машину на парковке.

Внутри нет полицейской ленты. Более того, в коридорах я встречаю несколько инженеров, не являющихся сотрудниками BLINK. Я вежливо улыбаюсь, отвожу их любопытные, заинтригованные взгляды и направляюсь в свой кабинет. На стене висит табличка «Не входить». Я игнорирую его.

Через шесть часов я выхожу, не совсем грациозно. Я несу большую коробку и не вижу своих ног, поэтому часто спотыкаюсь. (Кого я обманываю? Я всегда часто спотыкаюсь.) В машине я вожусь с телефоном в поисках хорошей песни и не нахожу ни одной, которую хотелось бы послушать.

Уже темно, закат. По какой-то непостижимой причине тихие огни хьюстонского горизонта заставляют меня вспомнить Париж на рубеже двадцатого века. Его называли «Belle Époque». Пока доктор Кюри пряталась в своем сарае-лаборатории, Анри де Тулуз-Лотрек пил абсент в «Мулен Руж». Эдгар Дега подглядывал за балеринами и купальщицами. Марсель Пруст, склонившись над письменным столом, писал книги, которые я никогда не смогу прочитать. Огюст Роден лепил мыслящих мужчин и отращивал внушительные бороды. Братья Люмьер заложили основу для таких шедевров, как «Гражданин Кейн», «Империя наносит ответный удар», франшиза «Американский пирог».

Интересно, Мари когда-нибудь гуляла по ночам? Время от времени. Интересно, вырывал ли Пьер у нее из рук мензурку, полную урановой руды, и тащил ли ее на Монмартр, чтобы погулять или посмотреть спектакль? Интересно, было ли им весело в те несколько лет, которые они провели вместе?

Да. Я уверена, что да. Я уверена, что им было весело. И я уверена, как никогда раньше, что она ни о чем не жалела. Что она дорожила каждой секундой.

Во дворе Леви горят солнечные лампы, достаточно яркие, чтобы я могла разглядеть мятный цвет колибри, фиолетовый, желтый и красный. Я улыбаюсь и поднимаю большую светлую коробку с пассажирского сиденья, останавливаясь, чтобы поворковать над ней. Я знаю о запасном ключе, спрятанном под горшком с розмарином, но все равно звоню в дверь. Пока я жду, я пытаюсь подглядывать в вентиляционные отверстия, которые вырезала на крышке. Ничего особенного не видно.

— Би?

Я смотрю вверх. Дыхание перехватило. Не страшно. Я больше не боюсь.

— Привет. Я… Привет. — Он такой красивый. Глупо, несправедливо красив. Я хочу смотреть на его глупое, несправедливо красивое лицо… как можно дольше. Может быть, минуту. Надеюсь, это будет семьдесят лет.

— Ты в порядке?

Я делаю глубокий вдох. Шредингер тоже здесь; он недоуменно смотрит на меня и мой груз. — Привет.

— Привет. Ты…..? — Леви тянется ко мне. Резко останавливается. — Привет.

— Я хотела спросить… — Я поднимаю коробку. Протягиваю ее ему. Прочищаю горло. — Мне интересно… как ты думаешь, бедный Шредингер возненавидит нас, если мы возьмем еще одну кошку?

Леви растерянно смотрит на меня. — Что ты…?

Внутри коробки Фелисетт разразилась долгим, жалобным мяуканьем. Ее розовый нос высовывается из одного отверстия для воздуха, лапа — из другого. Я издаю мокрый, пузырчатый, счастливый смех. Оказывается, я снова плачу.

Сквозь слезы я вижу понимание на лице Леви. Затем чистую, всепоглощающую, до дрожи в коленях радость в его глазах. Но это лишь мгновение. К тому времени, когда протягивает руку, чтобы взять коробку из моих рук, он уже стоит на земле. Глубоко, тихо счастливый.

— Я думаю, — говорит он медленно, осторожно, его голос немного густой, — что мы не узнаем, пока не попробуем. 

Вот моя самая любимая мелочь во всем мире: Доктор Мари Склодовская-Кюри и доктор Би Кенигсвассер-Уорд пришли на свою свадебную церемонию в лабораторных халатах.

Что ж. Одежда. Халаты больше не являются чем-то особенным. Если только вы не идете по красной дорожке на Met Gala или… ну, я думаю, выходите замуж. Что я и сделала. Но. На мне было платье из Target — ага, платье из Target — которое я иногда надеваю на работу. А я работаю в лаборатории NASA, что технически делает его «лабораторной одеждой». Наверное, я тоже прагматичная девушка.

Мы с Леви не собираемся проводить церемонию до этого лета. 26 июля, если быть точным. Я бы объяснила, почему выбрала эту дату, но это может изменить ваше мнение обо мне с «причудливой поклонницы Мари Кюри» до «опасно одержимого сталкера», так что… да. Я позволю вам погуглить, если вы так хотите. В любом случае, несмотря на то, что мы женаты, только несколько человек знают об этом. Рейке, например («Может, мне тоже поставить дефис? Марейке Кенигсвассер-Уорд. Неплохо звучит, да?»). Пенни и Лили (наши импровизированные свидетели). Шредингер и Фелисетт, конечно, но их это не слишком волновало, когда мы им сказали. Они просто сонно моргнули и вернулись к дремоте друг на друге, зашевелившись только тогда, когда появилась порция праздничных взбитых сливок.

Неблагодарные создания. Я люблю их.

Немного странно, как получилось, что мы сбежали. Я заметила разочарование Леви, когда примерно в девятый раз, когда он сделал предложение, я сказала ему, что действительно хочу выйти за него замуж, но меня травмировал разрыв предыдущей помолвки в последнюю минуту (и тысячи долларов, потраченные на залог). Но решение этой проблемы явилось мне во сне. (Это ложь: я выщипывала брови).