Еще одна боль возле моего сердца. Я не знаю, о чем они. Я просто очень… — Леви?

— Мм?

— Я хочу тебе кое-что сказать.

— Я уже говорил тебе: твои легкие не уменьшаются, потому что ты тренируешься для 5 км…

— Мои легкие точно уменьшаются, но дело не в этом.

— Тогда что?

Я делаю глубокий вдох, все еще глядя в окно. — Ты мне очень, очень, очень нравишься.

Он не отвечает в течение долгого мгновения. Затем: — Я почти уверен, что ты мне нравишься еще больше.

— Я сомневаюсь в этом. Я просто хочу, чтобы ты знал, что не все такие, как твоя семья. Ты можешь быть… ты можешь быть собой со мной. Ты можешь говорить, делать все, что захочешь. И я никогда не причиню тебе боль, как они. — Я заставляю себя улыбнуться ему. Теперь это легко. — Обещаю, я не кусаюсь.

Он берет меня за руку, его кожа теплая и шершавая. Он улыбается в ответ. Совсем чуть-чуть.

— Ты можешь разорвать меня в клочья, Би.

Мы молчим до конца поездки.

Шредингер залез в мой рюкзак, разорвал упаковку капустных чипсов, решил, что они ему не по вкусу, и лег вздремнуть, положив голову на полупустой пакет. Я разразилась хохотом и запретила Леви будить его, прежде чем я смогу сделать миллион фотографий, чтобы отправить Рейке. Это лучшее, что случилось за весь день — напоминание о том, что, хотя настоящая семья Леви может быть отстойной, его выбор — самый лучший.

— Я очень впечатлена, — говорю я Шредингеру, поглаживая его шерсть.

— Не обнимай его, а то он почувствует себя вознагражденным, — предупреждает меня Леви.

— Ты чувствуешь себя вознагражденным, котенок?

Шредингер мурлычет. Леви вздыхает.

— Что бы Би ни делала, не воспринимай это как объятия. Это наказание для питомцев, — говорит он твердым тоном, но вместо этого очаровательно беспомощным, и у меня снова защемило сердце и яичники. Я очень надеюсь, что у него будут дети. Он был бы замечательным отцом.

— Эти чипы лежали на моем столе несколько дней, а Фелисетт так и не смогла их открыть.

— И это вовсе не потому, что Фелисетт не существует, — кричит Леви из кухни.

— Ты должен научить Фелисетт своим методам, — шепчу я Шредингеру, а затем присоединяюсь к Леви на кухне как раз вовремя, чтобы увидеть, как он выбрасывает то, что осталось от моих неоправданно завышенных цен на чипсы из Whole Foods.

— Ты все еще голодна? Мне приготовить тебе поесть?

Я качаю головой.

— Ты уверена? Я не против приготовить…

Он замолкает, когда опускаюсь на колени. Его глаза расширяются, и я улыбаюсь.

— Би, — говорит он. Хотя он не совсем это произносит. Он произносит его с придыханием, как часто делает, когда я прикасаюсь к нему. А сейчас мои пальцы на его поясе, что считается прикосновением. Верно? — Би, — повторяет он, на этот раз немного гортанно.

— Я сказала, что сделаю кое-что, — говорю я ему с улыбкой. Звон пряжки его ремня отражается от кухонных приборов. Его пальцы вплетаются в мои волосы.

— Я подумал, что ты имеешь в виду… смотреть со мной спорт. Или еще одну из твоих подгоревших картошек фри.

Я достаю его из боксеров и обхватываю его своей маленькой рукой. Он уже совсем твердый. Огромный. Шокирующе теплый против моей руке. Он пахнет мылом и собой, и мне хочется разлить его восхитительный аромат по бутылкам и всегда брать с собой. — Я не очень хорошо готовлю картошку-фри. — Мое дыхание касается его кожи, заставляя его член подрагивать. — Надеюсь, это у меня получится.

Я не совсем уверена в себе, и, возможно, я немного неуклюжа, но когда я нежно облизываю головку, сверху раздается тихий, удивленный стон, и я думаю, что, возможно, у меня все получится. Я смыкаю губы вокруг него, чувствую, как руки Леви крепко сжимают меня, и неуверенность тает.

Я не знаю, почему мы не делали этого раньше. Возможно, это связано с тем, насколько он обычно нетерпелив, нетерпелив, чтобы быть во мне, на мне, со мной. В нас часто ощущается какая-то поспешность, как будто мы оба хотим, нуждаемся, заслуживаем быть как можно ближе, как можно быстрее, и… Это не оставляет много времени для задержек, я думаю.

Но Леви хочет этого. Возможно, это не то, о чем он когда-либо просил, но я вижу форму удовольствия на его лице, слышу его вздохи. Я сосу прямо под головкой, и он издает звук потрясенного, подавляющего удовольствия. Затем запускает пальцы в мои волосы и начинает направлять меня. Он слишком толстый, чтобы можно было многое сделать, но я пытаюсь расслабиться, позволить себе насладиться этим, потерять себя от вкуса, полноты, его мягких, глубоких стонов, когда он говорит мне, как это хорошо, как ему нравится мой рот, как ему нравится это, как ему нравится…

— Блядь. — Мягко, большим пальцем, он проводит выпуклость своего члена по коже моей щеки. Мои губы, непристойно растянутые вокруг него. — Ты действительно все, чего я когда-либо хотел, — бормочет он, нежно, благоговейно, хрипло, а затем снова наклоняет меня, на этот раз ритм более глубокий, целенаправленный, работая моей челюстью для своего удовольствия. Когда он прижимает меня к себе и говорит: — Я собираюсь кончить тебе в рот, — как будто это неизбежно, как будто мы оба нуждаемся в этом слишком сильно, чтобы остановиться, я хнычу вокруг его плоти от того, как сильно я хочу этого для него.

Он немного теряет контроль, когда кончает, его ворчание становится глубоким и необычно грубым, хватка становится вязкой, и я чувствую, как его оргазм проходит через меня, как будто это мой собственный. Я нежно сосу его до конца, и когда поднимаю на него глаза, я мокрая и опухшая, и чувствую себя пустой, дрожащей, грязным комком на полу.

— Открой рот, — хрипит он.

Я растерянно моргаю. Он гладит меня по щеке.

— Я хочу, чтобы ты открыла рот и показала мне.

Я подчиняюсь, и звук, который он издает, собственнический, голодный и наконец-то довольный, проходит через меня, как волна. Он массирует заднюю часть моей шеи, пока я глотаю, его большой палец ласкает мою челюсть, и когда улыбаюсь ему, он смотрит на меня так, будто я только что одарила его чем-то божественным.

Это долгая ночь, эта. Она чем-то отличается от всех остальных. Леви не спешит раздевать меня, часто останавливаясь, задерживаясь, теряя счет своему прогрессу, словно отвлекаясь на мою плоть, мои изгибы, звуки, которые я издаю. Я стону, извиваюсь, умоляю, а он все еще не проникает внутрь, слишком занятый обследованием моей груди, прижиманием языка к бугорку клитора, ласканием кожи горла. Я слишком долго стою на краю, и Леви тоже, неподвижный во мне, а потом густой, вкусный и медленный, медленный внутри, а потом медленный снаружи, долгие, одурманивающие поцелуи растягивают удовольствие между нами, заставляя мое тело дергаться в такт его собственному. А потом он смотрит на меня сверху вниз, руки сплетены с моими руками, глаза с моими глазами, дыхание с моим дыханием.

— Би, — говорит он. Только мое имя, полувдох-полувыдох, вся горячая мольба. Он смотрит на меня так, словно принадлежит мне. Как будто его будущее зависит от моих рук. Как будто все, чего он когда-либо хотел, я держу в себе. Это заставляет мою грудь болеть и подпрыгивать от опасной, громоподобной радости.

Я закрываю глаза, чтобы не видеть, и позволяю жидкому теплу бурлить во мне, как приливу, то поднимаясь, то опускаясь всю ночь.

Говорят, что несчастья приходят по трое, но это неправда. Это просто причуда человеческого разума, который всегда ищет закономерности в случайных статистических наблюдениях, чтобы придать смысл хаосу.

Допустим, вы доктор Мари Склодовская-Кюри, примерно 1911 год. Ваше здоровье ухудшается после десятилетий, проведенных в детских бассейнах с полонием. Все болит, и вы едва можете видеть, ходить, спать, резвиться в еще большем количестве полония. Хреново, да?

Ну, все может быть еще хреновее. Вы решаете сделать то, что все время откладывали: подать заявление на членство во Французскую академию наук. У вас две Нобелевские премии, так что вы должны быть нарасхват, да? Нет. Академия отказывает вам и вместо этого принимает этого Эдуара Бранли, который, я уверена, обладает многими замечательными качествами — например, пенисом. (Если вы задаетесь вопросом: «Кто такой Эдуар? Никогда не слышал об этом парне!», то это именно мое мнение. Отличная работа! Займите свое место на стороне неудачников истории, рядом с Краковским университетом).