— Би? Ты… плачешь?

— Нет, — вру я. Плохо.

— Это о женщинах-певицах? — спрашивает он в панике. — Я куплю альбом. Просто дай мне знать, какой из них лучше. Честно говоря, я не знаю о них достаточно, чтобы…

— Нет. Нет, я… Там был мертвый опоссум. На обочине дороги.

— О.

— У меня… есть проблемы. С дорожной живностью.

— Проблемы?

— Просто… животные такие милые. Кроме пауков. Но пауки не совсем животные.

— Они… являются.

— И кто знает, куда собирался опоссум? Может, у него была семья? Может быть, она приносил домой еду детям, которые теперь задаются вопросом, где папа? — Я заставляю себя плакать сильнее. Я вытираю щеку и фыркаю.

— Я не уверен, что дикая природа подчиняется правилам традиционной структуры нуклеарной семьи… — Леви замечает мой взгляд и мгновенно замолкает. Он почесал свой затылок и добавил: — Это грустно.

— Все в порядке. Я в порядке. Я эмоционально стабильна.

Его губы кривятся. — Да?

— Это ерунда. Тим заставлял меня играть в эту дурацкую игру «Угадай дорожное убийство», чтобы закалить, и однажды у меня буквально закончились слезы. — Челюсть Леви заметно затвердела. — А когда мне было двенадцать лет, мы увидели на бельгийском шоссе семью ежиков, и я так сильно плакала, что когда мы остановились заправиться, агент федеральной полиции допросил моего дядю по подозрению в жестоком обращении с детьми.

— Понятно. Никаких остановок до Нового Орлеана.

— Нет, обещаю, я больше не плачу. Я уже взрослый человек с зачерствевшим, ожесточившимся сердцем.

Он бросает на меня скептический взгляд, но потом говорит: — Бельгия, да? — и в его голосе звучит любопытство.

— Да. Но не зазнавайся, это была фламандская часть.

— Я думала, ты сказала, что из Франции.

— Я отовсюду. — Я снимаю сандалии и упираюсь ногами в приборную панель, надеясь, что Леви не обидится на мой ярко-желтый лак на ногтях и невероятно уродливые мизинцы. Я называю их «квазимото». — Мы родились в Германии. Мой отец был немцем и поляком, а моя мать наполовину итальянка, наполовину американка. Они были очень… кочевыми? Мой отец был техническим писателем, поэтому он мог работать где угодно. Они оседали в одном месте, оставались там на несколько месяцев, а потом переезжали в другое. И наша расширенная семья была очень разбросана. Поэтому, когда они умерли, мы…

— Они умерли? — Леви повернулся ко мне, широко раскрыв глаза.

— Да. Автокатастрофа. Подушки безопасности не сработали. Их отозвали, но… — Я пожимаю плечами. — Нам только исполнилось четыре года.

— Нам? — Он более заинтересован в истории моей жизни, чем я ожидала. Я думала, он просто хочет заполнить тишину.

— Я и моя сестра-близнец. У нас нет воспоминаний о наших родителях. В любом случае, после их смерти нас отправляли от родственников к родственникам. Была Италия, Германия, снова Германия, Швейцария, США, Польша, Испания, Франция, Бельгия, Великобритания, снова Германия, короткое пребывание в Японии, снова США. И так далее.

— И вы учили язык?

— Более или менее. Мы были зачислены в местные школы, что было сплошной мукой — каждые несколько месяцев приходилось заводить новых друзей. Бывало, я думала на стольких языках, на которых даже не говорила, что не могла разобраться в собственной голове. Не говоря уже о том, что мы всегда были детьми с акцентом, детьми, которые не понимали культуру, поэтому мы никогда не вписывались в общество, и… Разве ты не должен следить за дорогой, а не пялиться на меня?

Он несколько раз моргает, как бы стряхивая шок, а затем смотрит прямо перед собой. — Извини, — бормочет он.

— В любом случае. Было много стран, много родственников. В конце концов, мы оказались в США у моей тети по материнской линии на последние два года средней школы. — Я пожимаю плечами. — С тех пор я здесь.

— А твоя сестра?

— Рейке такая же, как мои родители. Вся в странствиях. Она уехала, как только смогла по закону, и последние десять лет переезжала с места на место, делала случайную работу, жила день за днем. Ей нравится… просто быть, понимаешь? — Я смеюсь. — Я уверена, что если бы мои родители были живы, они бы вместе с Рейке ополчились против меня за то, что я не люблю путешествовать, как они. Но я не люблю. Рейке любит видеть новые места и делать новые воспоминания, а по мне, если ты постоянно стремишься к чему-то новому, то тебе никогда ничего не хватит. — Я провожу рукой по волосам, играя с фиолетовыми кончиками. — Я не знаю. Может быть, я просто ленивая.

— Дело не в этом, — говорит Леви. Я поднимаю взгляд. — Ты хочешь стабильности. Постоянства. — Он кивает, как будто только что нашел недостающий кусочек головоломки, и полученная картина вдруг обрела смысл. — Быть где-то достаточно долго, чтобы сформировать чувство принадлежности.

— Эй, Фрейд, — говорю я мягко, — ты закончил с непрошеной терапией?

Он краснеет. — С тебя триста долларов.

— Похоже, что так и есть.

— Ты и твоя сестра идентичны?

— Да. Хотя она настаивает, что красивее. Вот тупица. — Я с нежностью закатываю глаза.

— Вы часто видитесь?

Я качаю головой. — Я не видела ее лично почти два года. — И даже тогда это было два дня, пересадка в Нью-Йорке по пути на Аляску из… Я понятия не имею. Я уже давно потеряла счет. — Но мы часто разговариваем по телефону. — Я усмехаюсь. — Например, я ей про тебя рассказываю.

— Лестно. — Он улыбается. — Должно быть, приятно быть близким с братом или сестрой.

— А тебе нет? Ты внес разлад в отношения с братьями своей дурной привычкой делать что-то, не согласовав это с ними?

Он качает головой, все еще улыбаясь. — Нет никакого разрыва. Просто… что противоположно разрыву?

— Закрытие?

— Да. Это.

Каким бы ни было состояние его отношений с братьями, он не выглядит счастливым, и я чувствую укол вины. — Прости. Я не хотела сказать, что твоя семья ненавидит тебя, потому что ты помешан на контроле.

Он улыбается. — Ты такая же помешанная на контроле, как и я, Би. И я думаю, что это больше связано с тем, что я единственный член моей расширенной семьи, который не занимается военной карьерой.

— Правда?

— Да.

Я сгибаю ноги и поворачиваюсь к нему лицом. — Это негласное правило в вашей семье? Ты должен быть в вооруженных силах, или ты будешь неудачником?

— Это абсолютно негласное правило. Я — официальное разочарование. Единственный двоюродный брат из семи — гражданский. Давление со стороны сверстников очень сильное.

— Вау.

— В прошлом году, на День благодарения, мой дядя публично попросил меня сменить имя, чтобы перестать позорить семью. Это было до того, как он выпил ящик «Голубой луны».

Я нахмурилась. — Ты — инженер NASA с публикациями в журнале Nature.

— Ты следила за моими публикациями?

Я закатываю глаза. — Нет. Сэм просто любит болтать о том, какой ты замечательный.

— Может, мне стоит привести ее на День благодарения в следующем году.

— Эй. — Я ткнула указательным пальцем в его бицепс. Он твердый и теплый через рукав его рубашки. — Я знаю, что мы… немези?

— Немези.

— Немези, но твоя семья не знает. А я обычно провожу День благодарения, пытаясь понять, сколько веганского зефира я смогу запихнуть в рот. Так что если в следующем году тебе понадобится кто-то, чтобы объяснить, насколько ты замечательный на своей работе, или даже просто отшлепать их — я свободна. — Я улыбаюсь, и через несколько секунд он улыбается в ответ, немного мягко.

В этом есть что-то расслабляющее. Здесь. В моменте, который мы переживаем. Может быть, дело в том, что мы с Леви точно знаем, на какой позиции находимся, когда дело касается друг друга. Может быть, между нами есть связь. Очень странная, очень сложная.

Я откинулась на спинку кресла. — Это, — размышляю я, — единственный плюс сиротства.

— Что именно?

— Отсутствие родителей, которых можно разочаровать.

Он размышляет над этим. — С такой логикой не поспоришь.

После этого мы возвращаемся к нашей Враждебной Компанейской Тишине. И спустя еще немного времени я засыпаю, голос Тома Йорка, низкий и успокаивающий, звучит в моих ушах.