Я не успокоился, и наконец на шум таки пожаловал старший инквизитор. На мой вопрос, почему я все еще взаперти, Бич Отступников ответил, что осторожности ради. Что мол он в случае ночного дождика не собирается меня потом несколько дней искать по округе. Я сказал ему, что это не причина лишать меня свободы, на это инквизитор заявил, что, если цели и миссии ордена будет угрожать хотя бы гипотетическая угроза, он еще и не такое сделает. Тогда я заметил, что от темницы мое нынешнее положение мало чем отличается, и в таком случае сам Огюст больше похож на тюремщика, чем на искателя правды. Сказал, и тут же пожалел. Неосознанным движением вжал голову в плечи, ожидая неминуемого взрыва. Но его не последовало. Бич Отступников сдержался. Лишь слегка потвердевшим голосом привел мне отрывок из писания, где говорилось, что совершать все возможное ради процветания и благополучия ордена, поступаясь в угоду ему своим личными удобствами — есть прямая обязанность любого из его слуг. С намеком, так, продекламировал. Я попытался донести до него, что всегда есть исключения. Что ситуации бывают разные. Но искатель правды даже слушать меня не стал. Развернулся и зашагал к своему фургону, который, кстати, разместили почему-то в стороне от второго транспорта.

Мрачный, словно плакальщик, я глядел ему вслед. Вся эта ситуация мне живо напомнила детство, когда кардинал Марк, будучи в те времена еще епископом, наказывая меня за непослушание или проступок, запирал в тесном, темном чулане. Я не боялся ни темноты, ни замкнутого пространства, но вот сам факт ограничения моего передвижения меня весьма огорчал.

Огюст рассуждал о жертве, которую каждый приносит, служа ордену. Легко говорить об этом, когда, к примеру, для того чтобы справить нужду, ты можешь углубиться в лес, либо шагнуть в кусты, и тебе не приходится делать этого на глазах у всех.

Настроение за время этого похода мне портили не только мои спутники. Вынужденное безделье также негативно сказывалось на мне. Проведя целый день в двух положениях: лежащем и сидящем (стоять в клетке было нельзя, этому не способствовал низкий потолок), я устал только от одного. От ничегонеделания. О какой-либо физической утомленности не было и речи. Как итог — всю ночь меня мучали сны о прошлом, невероятно живые и яркие.

Рассвет застал меня бодрствующим. После того как глубокой ночью я, несмотря на осенний холод, проснулся весь мокрый от пота, разбуженный собственным криком, который кроме меня поднял еще и половину лагеря, засыпать я больше не рискнул.

Утро было хмурым, но в этом аспекте оно явно проигрывало мне. После ночных метаний и наполовину бессонного отдыха страшно болела голова. В то утро я не был эталоном общения, разговаривать с кем-либо или доказывать свою точку зрения расхотелось. Остальные тоже большого желания поговорить не выказывали. Практически молча свернули лагерь и возобновили поход.

Неприятности начались почти сразу. С каждым пройденным нами километром облачность на небе не развеивалась, а наоборот все более уплотнялась и темнела, превращаясь в серую непроницаемую пелену. Я жутко нервничал, молитвы почти не помогали. На мои редкие просьбы, поискать укрытие на время непогоды, никто не обращал внимания. Даже возница привык и перестал оборачиваться на мои реплики.

Ближе к полудню, когда первые капли сорвались с небес, я уже был готов выть от страха и бессилия. Клетка больше не казалась мне тюрьмой. Она превратилась в настоящую ловушку, хитрый охотничий капкан, угодив в который, остается только ждать неминуемой, и обязательно страшной, смерти.

Я плохо помню, но вроде бы я стал просить сопровождающего повозку всадника выпустить меня. Затем требовал. Потом угрожал. Не помню его реакции, но кажется, что косился он на меня с большим удивлением.

Я был истощен борьбой с самим собой. Положение, в котором я оказался, как в целом, так и в частности: путешествие в позорной повозке, застенки, схватка с врагом и своими же соратниками, гибель наставника — все это не могло положительным образом сказаться на моем моральном духе. Поэтому неудивительно, что я сдался накатывающей тьме практически без боя. Первый же раскат грома отправил меня глубоко в черный колодец. Я в нем утонул.

Пробуждение оказалось неожиданным. Я вдруг вынырнул из глубин своего разума и осознал себя стоящим на коленях внутри своей передвижной тюрьмы. Мои руки крепко сжимали прутья, как будто силясь их погнуть. Все тело болело, точно его долго и с удовольствием били. Кисти рук саднило, словно бы и я кого-то ими молотил.

Следующее, что я понял, это то, что мы по-прежнему в пути — мой ведьмин дилижанс подкинуло на кочке. И только потом до меня дошло — дождь закончился.

Тучи не исчезли с неба, но их в одном месте, словно нож бумагу, прорезал солнечный луч, озаряя все вокруг золотым светом. Мир был заполонен влагой. Капельки воды были везде: на листьях, траве, доспехах хмурых воинов. Они будто смывали, убирали все наносное, заставляя все краски мира наливаться яркостью. А свет солнца, встречаясь с этой водной стихией, разлитой по округе, превращался в нечто иное. Казалось, что небесный эфир заливал окрестности.

Я разжал кисти, для этого пришлось приложить усилие — пальцы просто не хотели разгибаться, и уже более осознанно осмотрелся. Положение солнца говорило о том, что уже давно наступил вечер. Местность тоже изменилась, бескрайние поля остались позади, и мы въехали в более лесистые просторы. Рядом с моей повозкой скакал уже другой воин, и лишь дорога оставалась неизменной.

Всадник ответил на мой взгляд, но смотрел он при этом странно, будто бы с некоторой опаской. Я хотел поинтересоваться у него, в чем причина этого, но на его лицо неожиданно набежала тень. И это не фигура речи, тень набежала буквально. Где-то там в небесах облачное покрывало затянуло прореху. На руку мне со смачным шлепком упала капля, и я взвился, как ужаленный. О нет, опять!

Мое следующее сознательное пребывание в этом мире было уже более продолжительным. Очнувшись, я снова обнаружил себя в клетке, правда, на этот раз в другом положении. Я лежал, свернувшись калачиком на дне повозки. Видимо, в себя я пришел не сразу. После того как закончился дождь, и тиски страха разжали мою голову, измученное сознание само скользнуло в спасительный сон.

Это хорошо. Урвать несколько часов крепкого сна без сновидений в моей ситуации можно воспринимать как щедрый подарок.

Шевельнувшись, я не удержался от тихого и удивленного стона. Каждая маленькая частичка тела болела и вибрировала. Конечности были словно ватные, а тело — будто чужим. Точно мне его дали во временное пользование, но я к нему пока так и не привык.

Странно. Даже после самых моих жестких тренировок я не испытывал подобных последствий. Это чем же таким я занимался накануне?

Мой нос уловил неприятный запах, кислый и резкий. Запах пота. Хотя скорее запах страха. Моего. Даже дождь не смог смыть его полностью, таким въедливым свойством он обладал. Зато, благодаря ливню, вся моя одежда была полностью мокрой. Она липла к телу, неприятно стягивая и ограничивая мне свободу движений. А еще из-за нее мне было жутко холодно. И как только я понял это, мое тело тут же сотрясла сильная дрожь.

Кое-как, через силу, кряхтя и стеная, я принял сидячее положение, оперевшись спиной на решетку и обняв колени руками.

Итак, проведем инспекцию. Руки-ноги на месте, хотя, судя по ощущениям, кто-то и пытался мне их оторвать. Во рту все тот же кислый привкус. Голова раскалывается от жуткой мигрени, которая от каждого неосторожного движения все с возрастающим энтузиазмом врезается в мозг. По этой причине глаза пришлось щурить, чтобы ограничить в них попадание света и информации об окружающем мире.

Мы по-прежнему были в пути. Мимо проплывали унылые грязные пейзажи. Я мазнул по ним взглядом, но место мне было незнакомо. Небо не очистилось, но его серое одеяло довольно сильно прохудилось. В нем то и дело мелькали дыры, обнажая небесную лазурь.