Максим попятилась с заворожёнными глазами, чуть ли не простонала:

— Да ты что, собака…

Рэфа упал на колени и заплакал. Рамси поджала ноги и упёрлась спиной в лежащий ствол дуба, потерявший кору и отшлифованный ветрами, стараясь подальше отстраниться от виденного.

— Да отстань ты уже, бомж!.. — не кричала — визжала Максим. Она нанесла удар ножом в его лицо, стараясь попасть в глаза, чтобы через них попасть в мозг и наконец-то покончить с этим отщепенцем. — Отстань! — Она нанесла ещё укол. — Отстань! — И ещё удар. Она кричала, как безрассудная. И била, била, била.

3

Бродяга лежал на мелководье, вокруг тела собиралась тинистая зелень, тёмная вода окрасилась в медно-красный цвет. Мрачная тишина окутала пляж. Лёгкий ветерок нёс свежесть с озера, обдувал молчаливую компанию, собравшуюся полукругом на стыке воды и суши, где истёртые подошвы ботинок бездомного прижимали к серому грязному песку окровавленный нож, и в центре этого круга возвышалась пустая бутылка от абсента.

Борис зашёл по талию в воду, затащил бродягу на глубину и оттолкнул. Озеро не желало погружать тело, опускать в свою затаённую глубь. Буян сходил в лесок, принёс замшелый сосновый ствол, собираясь им утопить тело бездомного. Он то хлопал по спине бездомного, широко размахиваясь, то клал ствол сверху и давил всем своим телом. Выбившись психологически, Борис плюнул, напоследок оттолкнул концом тонкой сосны бродягу поглубже, подальше от берега, и откинул ствол, выругавшись с досадой в голосе:

— Не помогла гнилая деревяшка.

Борис услышал всплеск за спиной, но не придал звуку значения. Он подошёл к друзьям, восторженно рассматривая свои вздувшиеся мышцы на груди и бицепсах.

— Похоронил? — спросил Жека, в его глазах не было ни тени страха.

— Уезжать надо, — ответил Борис и погладил по волосам приунывшую Решку-Рамси.

Рэфа вскочил на ноги и воткнул оба указательные пальцы в сторону озера. Они все подняли глаза.

Он плыл — к ним.

Лицо, изуродованное ножевыми ранами, иногда наполовину скрывалось в воде, вырезанные глаза крутили по своду неба, искали свет и не могли найти.

— А-а! — закричала Лада. — А-а-а!.. А-а-а!.. — Она прижала ладони к щекам и побежала в сторону одежды, где они с самого начала обосновались на одеяле.

Рэфа крутил головой повторяя:

— Нет. Нет. — Он отступал к лесу. — Так не должно быть. Не должно… Так не должно…

Максим нахватала камней в ладони и начала с остервенением швырять и визжать.

— Рэфа, хватай бульники и швыряй! — приказал Жиза, выискивая камни покрупнее. — Его нельзя живым оставлять.

Уж в замешательстве остановился, глаза забегали по песку под голыми ступнями Макс, где, кажется, должен валяться нож. Он сел на корточки и заплакал, затрясся от страха — чувства неприятия убийства.

Внезапно Лада остановилась, на её глаза попался большой округлый камень: с гордой решимостью она подобрала. Буян догнал её и обнял. Решка скинула его руку с плеча и, поджав в гневе губы, пошла широкими шагами к месту добивания бомжа.

Через минуту уже вчетвером — Буян, Рамси, Жека и Максим осыпали градом камней голову бродяги. Мало что узнаваемо оставалось в живом лице — лишь маска кровавого месива. Он грёб по-собачьи, всё слабее и слабее, кружил на одном месте, иногда поворачиваясь к ним затылком.

Уж вытащил из-под ног Максим нож.

— Рэфа! — крикнул Жека, слюни брызнули из его рта. — Не будешь помогать убивать, толкну тебя в воду и забьём камнями вместе с ним.

— Да пошёл ты!.. Не собираюсь наблюдать убийство! — крикнул Уж и побежал с пляжа вон.

— Стой, урод! — Жиза развернулся. — Сказал, стой! Хочешь уйти от наказания?! — Он выругался, глаза горели бешенством, безудержная злоба и безрассудная агрессия переплёскивались через край разума. Его кулак сжал булыжник, желая под натиском раздавить собственные пальцы. — Думаешь не убивал?.. Ты был с нами!.. Стой!.. — С намерениями выбить «ссыкуну» мозги и похоронить вместе с бездомным в озере, Жека побежал следом за Рэфой.

Силы покинули бродягу, руки перестали грести. Последний удар, который поставил в его жизни точку, состоялся от руки Решки-Рамси. Сознание его отключилось, повергнув в полный мрак, лёгкие наполнились грязной водой, тиной и водяной плесенью, тело сжалось под судорогами мышц. Он медленно оседал на дно, повиснув, как в небесной пучине, раскинув руки и ноги, оставляя шлейф мутной крови, тянущийся вверх к туманной тени света. Сердце бездомного остановилось, когда скрюченные пальцы ладони опустились в ил.

Озеро будто вздохнуло, издало утробный звук, на поверхность вырвались огромные пузыри.

— Он утонул, — недоверчивым голосом произнесла Максим.

1

Ухабистая, местами поросшая травой дорожка бежала, извивалась вокруг пней и деревьев, иногда проносилась мимо заброшенных деревянных домов, спешила, погоняемая сотнями птиц, переливающихся в воздушных потоках, изображающих зачаровывающие замысловатые фигуры, составляющих единую неразрывную сущность. Неистовый ветер бил в спину дорожке, её невидимые ступни несли ярость, погоняемые собственной мучительной кровью. Она мчалась, набирала скорость, готовая разбиться, но разбить. Она искала правду. Ведь одна у неё была истина — справедливость. И не было у неё ни для кого жалости. Она перескочила сквозь покосившийся серый забор, черпнула пыли на засохшей тропе, не оборачиваясь на умоляющее солнце, взбежала по ступеням и вдавилась в дубовую дверь. Подкова сорвалась с гвоздя, звякнула о широкую шляпку, прокатилась по, изъеденным древесным жуком, доскам, соскочила с крыльца в траву и улеглась на земле ржаветь и угасать в забвении.

Непрошеный, не разрешённый визит.

2

Капелька яркого воска стекла к пальцу старческой ладони, огонёк церковной свечи пошатнулся, помог протанцевать густой, строгой тени на полу, падающей от Дарины Славовны, бормочущей молитвы. Серебряное кадило, подаренное Анжелой на девяностолетие, подвешенное на Г-образном кованом кронштейне с правой стороны икон, пропитывало воздух запахом ладана. В сумеречном свете приспущенной люстры над столом по центру комнаты лежала раскрытая библия, возле неё — открытые, затёртые от многотысячных чтений пожелтевшие страницы молитвенника, заканчивающиеся строками: «… помилуй мя, грешнаго». И было от чего молиться, было что замаливать.

Дарина Славовна происходила от старинного дворянского рода, который был уничтожен после переворота семнадцатого года прошлого столетия. Мать она помнила плохо: та умерла от болотной лихорадки после поездки в Африку, когда ей было пять лет. Дарину воспитывал отец и родная сестра матери — воспитывали в благочестии и нравственности. Отец больше не женился, и детей, кроме неё, у него не было. Куда бы он ни шёл, куда бы ни ехал, он везде брал дочь с собой. Человеком он был набожным, старался не пропускать лишний раз богослужения и обязательно брал с собой маленькую Дарину в православный храм или церковь. Её глаза восхищались величию божественности, росписью сводов, святыми, млели от созерцания блеска сосудов, лампад, позолотой икон. Волшебная сила песнопений заставляла трепетать в блаженстве, порождая слёзы в детских крупных глазах. Но ещё больше она обожествляла отца. Вспоминая о нём, когда он уходил на службу, Дарина видела его строгий, умный взгляд, офицерскую кокарду на его фуражке, добрую отцовскую любовь. В их доме всегда был свет, в их доме всегда была Русь. В их доме часто торжествовала радость. А потом пришла Гражданская война, красный террор залил их землю, уничтожил мир, погубил их светлую Русь. Милого папы не стало: он остался лежать в поле, порубленный шашками. Дом, где родилась и прожила всё детство и часть юности, пришлось оставить. И Дарина с сестрой мамы уехала в Сибирь. Помыкавшись по холодным и голодным городам, они решили уехать на Кавказ, где купили добротный двухэтажный дом, возвышавшийся над скалой. Марианна Демидовна в ещё большей строгости продолжала воспитывать Дарину. Она сама выбрала ей мужа и дала наказ, чтобы так же определяла место в жизни своим детям. Она вела Дарину за руку по жизни, во всём поддерживала и помогала вплоть до собственной кончины.