— А ты что здесь осталась? Зря ты это. Ну, будешь участвовать в техасской резне бензопилой. — Потап схватил волосы жены и занёс нож над горлом.

— Папа! — завизжал Макар. — Папа-а-а! — от такого визга сына душа Потапа рухнула в преисподнюю. — Папа, не убивай маму! Не убивай!.. — Макар подлетел к его руке и повис на ноже. Потап убрал лезвие от горла жены, стараясь не поранить сына.

Двоюродная сестра Инги, казалось, влилась спиной в стену, от неё завоняло потом, мочой и таким запахом страха, что Потап еле сдержал порыв рвоты. Он даже не понял, чем ещё от неё несёт. Инга смирилась с судьбой и замерев покорно ждала продолжения, лихорадочно тряслась, стучала зубами.

— Вали отсюда! — рявкнул Потап.

Сестра жены вскочила на ноги, её ступня скользнула под диван и застряла. Она упала на колени, неестественно вывернув ногу, поползла, пытаясь скорее выскочить из квартиры, её платье задралось и обнажило голый зад, половые органы. Потап помог ей, подошёл и поднял диван.

Несколько минут они молчали. Макарка беззвучно плакал, не моргая, не отрывал глаз от отца. Никто из соседей дома не поинтересовался, не вышел взглянуть на безумный визг ребёнка.

— Ваша хата с краю… Только не с того, где мечом встречают врага, — прошептал Потап. — Вот поэтому безмозглая ваша жизнь проходит тоже — с краю, мимо. — Стараясь не смотреть на жену, он подошёл к сейфу, открыл и забрал тонкую пачку денег. На столе возле окна лежал золотой крест с цепочкой. Потап болезненно ухмыльнулся и подумал, что любовник так спешил ретироваться, что забыл нательную побрякушку. За цепочку Потап поднял крест на уровень глаз, чтобы рассмотреть и удивился: крестик-то — перевёрнутый, совсем нехристианский. Он решил оставить «трофей» на память и сунул в боковой карман куртки. Подошёл к сумке и закинул лямку на плечо.

— Папа, ты куда? — жалобно пропищал Макар.

— Прощай, сыночек.

— Папа, ты куда?..

Потап прошёл к двери, на прощание обернулся и махнул сыну ладонью, на вечное последнее показал этому дому ссутулившуюся спину в кожаной куртке.

— Папа, кто меня любить будет?! Папа, не уходи! Не уходи, папа!.. Папа!.. Не уходи-и-и!..

1

Свет от люстры падал на массивный стол, ломящийся от яств. Широкая стеклянная ваза с чёрной икрой, из которой, наверное, можно накормить полк, возвышалась в окружении четырёх маленьких плошек с красной икрой. Фаршированные зелёные оливки и чёрные маслины тонули в глубоких блюдцах, два больших осетра в длинных посудинах окопались в жареном картофеле с укропом и с разбросанными сверху пятачками лимона. В круглых громадных тарелках на салатах из помидор и огурцов подняли свои крылышки жареные курицы. Вкусная всячина красовалась в хрустальных посудинах: апельсины, виноград, клубника, халва, финики. Пиво играло пузырьками по стенкам хрустальных графинов. Красное вино из ягод собственного урожая весело и с любовью разливалось по бокалам, закусывалось разными сырами.

Владельцы этого богатого дома стол собрали по случаю выходного. Каждую субботу они устраивали мирные посиделки с нужными людьми, друзьями или, если никого не приглашали, просто в кругу семьи. Хозяин дома — преуспевающий, второй человек в крупном бизнесе, в достатке не стеснён, но имел собственное хозяйство. Для себя и родных разводил осетров, пас овец, коров; навороченная с передовыми технологиями теплица со всевозможными овощами занимала очень значительную площадь. Собственный сад из груш, яблонь, слив, мандаринов и гранат занимал целую равнину. Даже пёкся собственный хлеб по засекреченным рецептам монахов — это поистине неповторимый вкус, которым хотелось наслаждаться ещё и ещё. Для того чтобы обеспечивать себя качеством продуктов, были наняты рабочие. Есть ту гадость из магазинов хозяину дома — претило.

Приглушённая музыка Шопена лилась из массивных напольных колонок, возвышающихся с обеих сторон громадного камина возле лестницы, громоздко ступающей на второй этаж.

Богатые подсвечники на столе переливались золотом, огоньки иногда мигали на толстых белых свечах.

Мужская ладонь под скатертью вела по шелковистой коже женского бедра; пальцы почувствовали влажный жар сквозь кружевные трусики, подтянули резинку и погрузились в горячее лоно. Женская ладонь прижала сверху мужскую, не давая шалить.

Ослепительная улыбка расцвела на лице Анжелы. Она подалась плечами вперёд и осмотрела присутствующих за столом. Её рука попробовала отдёрнуть ладонь мужа, не дай бог, кто заметит, но, видно, та была сильнее и настойчивее, пришлось оставить так, как есть. Анжела старалась не смотреть на портрет святого отца — или кто он там есть — на стене: тот точно всегда всё видел и подмечал, и как иногда казалось, с улыбкой журил, грозил указательным пальцем. Она в блаженстве прикрыла на секунду глаза — ладонь мужа вот-вот доведёт до оргазма, а за столом этого не нужно — и обратилась к мужчине напротив:

— Профессор. — Анжела замерла и стрельнула довольными глазами на мужа: его озорные слегка пьяные глаза ещё больше развеселили её. — Профессор, прошу нас извинить, нам с Потапом нужно отойти на пару минут, решить кое-какие… семейные формальности.

Мужчина допил вино и медленно отставил бокал, так плавно и нежно будто винный сосуд создан из мыльного пузыря. Ладонь с печатками на четырёх пальцах провела по густой иссиня-чёрной шевелюре волнистых волос, слегка припорошённых сединой. Указательный палец побил по крылу острого носа. Профессор раздумывал. Анжела понимала, что он медлит намеренно, не желает лишиться её общества. Она всегда подмечала, что Профессор к ней неровно дышит и с удовольствием принимает их приглашения на вечер, ни разу не пропустил. Профессор промокнул губы матерчатой салфеткой, провёл глазами по небосводу лба и улыбнулся, показав сжатые зубы — белее и ровнее не бывают. Он как-то тяжело вздохнул, оглядел присутствующих, слегка побил пальцами по блестящему краю бокала.

— Конечно, конечно. — Профессор вновь улыбнулся, на этот раз какой-то убогой, не искренней и застенчивой улыбкой, и ревностно убил взглядом Потапа. Наверное, дружески убил и подмигнул, давая понять, что понимает суть дела их временной отлучки. — И я же просил, — обратился он к Анжеле, — меня звать Альберт. Не профессор, ну ведь. Не так уж я и дряхл, всего на семь лет старее вас. — Он посмотрел на девушку-гота — дочь Анжелы — и подмигнул. — Ты согласна со мной, Максим?

Макс равнодушно пожала плечами и обратилась слухом к более молодому собеседнику, Павлу, следователю: то ли друг Потапу, то ли товарищ, то ли не то и не другое, а просто сосед по домам. Он всегда приходил со своей женой-воблой, психованной анорексичкой, Вероникой, вечно боящейся съесть лишний кусочек. Тем не менее Ника нравилась Максим. Нравились её громадные зелёные глаза — почти такие же, как у мамы — с длиннющими ресницами и очень нежный голос, не то что у неё — с лёгкой хрипотцой. А ещё Ника волшебно играла на пианино: и не за Шопена, Штрауса или Грига, хотя классические произведения Максим тоже нравились, Потап приучил. Правда, у Грига выбешивала композиция «В пещере горного короля». Максим всегда казалось, будто в припляску шагает строй зомбированных недочеловеков в кандалах на мозгах и с шорами — да не с шорами, а со шторами, бронированными кованными шторами! — как глупые крысы за дудочкой Нильса, как безрогое, безропотное быдло, идущее на убой, как… И не вздумай сказать им такое — возопят, но не желают думать и соображать, будут вечно маршировать по длинному извилистому пути под барабан и с флагом — в гибельное никуда.

— С чужими богами — с колен не встать, — прошептала Максим любимые слова Потапа. — С чужими богами — в небеса не подняться.

Очень нравилось играть и петь Веронике: «Остальное не важно» Металлика, «Ноябрьский дождь» Ганз-Н-Роузиз, «Небесная лестница» Лед Зеппелин. А когда приходила её сестра и они в четыре руки резали со своими проигрышами, словно удивляя друг друга, «Средство от похмелья» Назарет — клавиши дымились из-под их пальцев. И сердце Макс вопило и визжало от восторга.