«21 января 1910 года шла “Дикарка”. Театр был переполнен, как и все спектакли в Ташкенте. Было душно, но мне почему-то было холодно. В антрактах я сидел в уборной, закутавшись в пальто.

— Что с Вами? — спрашивала Вера Фёдоровна.

— Не знаю. Знобит как будто.

— После спектакля, когда приедем в гостиницу, я Вас вылечу.

В гостинице я прошёл к ней в номер вместе с Зоновым. Был заказан лёгкий ужин. Она велела принести водки, налила мне рюмку, всыпала в неё какой-то порошок и заставила выпить.

— Это я положила хинин. Завтра Вы будете здоровы.

Я как-то сразу ослабел после этой рюмки и, отказавшись ужинать, ушёл к себе. Прошло пять дней, прежде чем врач определил у меня оспу. Все эти пять дней она навещала меня, проявляя исключительное внимание и самую нежную заботливость»[554].

В тот вечер, когда был отменён спектакль «Сестра Беатриса», Комиссаржевская не знала, куда себя деть. Она предложила Зонову и Нарокову отправиться в кинематограф на мелодраму о нелёгкой судьбе маленькой девочки. Мелодрама вызвала у неё самое трепетное сопереживание. Как вспоминает М. С. Нароков, вечер после кинематографа они провели у Веры Фёдоровны. Около десяти вечера к больному Подгорному пришёл доктор, Зонов тоже отправился к нему. Встревоженная Комиссаржевская осталась с Нароковым вдвоём. «“Чем же вас развлечь, сударь? — спросила она. — Хотите, я покажу вам свои сокровища?” Достала из шифоньерки небольшую изящную шкатулочку и раскрыла её передо мной. Это были сокровища “Золушки”: несколько старинных медальонов и целый ряд незатейливых сувениров, которые, вероятно, можно было найти и в шкатулке Татьяны Лариной. Подбор “сокровищ” рождал впечатление редкого душевного изящества их владелицы. Вошёл Зонов. На лице его была какая-то растерянная улыбка. Вера Фёдоровна встала ему навстречу.

— Ну что? — спросила она.

Зонов развёл руками:

— Доктор говорит — оспа.

Вера Фёдоровна опустилась на стул.

— Чиж этого не перенесёт. Надо дать телеграмму его матери...

Так впервые было произнесено это роковое слово — оспа»[555].

Подгорного изолировали, дверь его комнаты закрыли на ключ, туда теперь мог входить только живший с ним и уже находившийся в тесном контакте Зонов. Правда, ещё до этого необходимого, но запоздалого акта Комиссаржевская много времени провела у Чижа, как его называли в труппе, приносила ему подарки, рассказывала о новостях, да и после возникновения первых подозрений об оспе верить этому не хотела. «26 января я видел её в последний раз. Уже было предположение, что у меня оспа. Она не поверила этому и вошла в комнату, где я лежал. Она тревожно взглянула на меня и сказала:

— Нет, нет, какие глупости, не может быть!»[556]

А. П. Зонов, более других находившийся под ударом и так и не заболевший, был обречён присутствовать при последнем акте этой неожиданной трагедии. Он вспоминал потом, что Комиссаржевская, как сестра милосердия, ухаживала за больными, просиживая ночи у их постелей. Это кажется, конечно, некоторым преувеличением, хотя очевидно, что заразиться она не боялась и проявляла трогательную заботу по отношению к заболевшим. «Трудно было подумать, — пишет Зонов, — что близок конец этой жизнерадостности, духовной бодрости, веры в светлое будущее, которыми была полна тогда Вера Фёдоровна. Тайные предчувствия, которые иногда охватывали её, отгонялись ею. Ещё за день перед тем, как самой лечь в постель, Вера Фёдоровна говорила о предсказаниях хироманта на заре её деятельности, утверждала, что словам предсказателя нужно верить, потому что всё сказанное им сбылось. Хиромант предсказал ей успех и многое другое и, между прочим, что она долго-долго проживёт»[557].

И наивная вера в предсказание хироманта, и рассматривание «сокровищ» фактически у постели тяжелобольного Подгорного в решительный момент, когда был поставлен окончательный диагноз, — всё это выглядит чрезвычайно инфантильно. Думается, однако, что то была попытка отгородиться от страшной реальности, не видеть и не признавать её и уже тем самым делать её как будто не существующей, лишить фатальной силы. Уход в детское, светлое, полное веры в будущее, мироощущение не только для Комиссаржевской, для каждого человека бывает спасительным в самые тяжёлые минуты.

26 января был назначен спектакль «Бой бабочек». Сделав несколько экстренных замен, Комиссаржевская решила не отменять его. Само это решение демонстрировало её непоколебимую силу духа: настроение труппы было удручающим. Артисты видели, что началась какая-то эпидемия. Даже ещё не слыша страшного слова, они понимали, что вряд ли удастся уберечься. Симптомы болезни были тяжёлыми. Когда же роковое слово прозвучало, настроение упало окончательно: «Оспа!.. Рано утром, 26 января, с быстротою молнии все узнают о ней — и ужас проник в душу... Оспа... Если у одного — у всех: все в одинаковых условиях! Одна судьба!..»[558]

Утром 26 января М. С. Нароков заходит к Комиссаржевской в номер. «Разговаривал я с ней через ширму. “Я тоже больна”, — сказала она. Но вечером к спектаклю она приехала»[559]. Днём Комиссаржевская чувствует начинающуюся головную боль. В пять часов, перед тем как ехать в театр, она постучалась в дверь к Подгорному, но он был не в силах отозваться. И только слышал, как кто-то в коридоре говорил ей: «Нельзя, нельзя, Вера Фёдоровна, у него оспа, завтра утром его необходимо увезти из гостиницы»[560].

Приехав в театр, Комиссаржевская не имела возможности особенно прислушиваться к своему состоянию. В спектакле было много замен, от неё требовалась предельная сосредоточенность. Отметим, что играла она юную Рози, прыгающую, бегающую — летящую. Заходя за кулисы, хваталась за голову, чувствовала наступающую лихорадку, но потом снова выбегала на сцену и сверкала глазами. Зрительный зал был переполнен, успех спектакля — необычайный, болезненное состояние Комиссаржевской не было замечено. А может быть, наоборот, лихорадка сослужила актрисе хорошую службу — кто же определит из зрительного зала, почему у неё так блестят глаза? Однако, как вспоминает М. С. Нароков, «играла она в полном изнеможении. Почти в беспамятстве Вера Фёдоровна закончила спектакль»[561]. Вернувшись в гостиницу, прежде чем окончательно погрузиться в свою болезнь, подошла к двери Подгорного. «Вдруг я услышал лёгкое шуршание. Это в щель под дверью кто-то просунул две записки. Одну Зонову, другую мне. Она писала в этой последней записке, что она заболела, но она уверена в том, что мы скоро увидимся. Увидаться нам не пришлось»[562]. В записке, адресованной Зонову, Комиссаржевская писала: «Я больна — 38,7. Адски болит голова. Я вся в тревоге за Чижа, себя, за всё. Бога ради, берегите Чижа и себя»[563].

Зонов аккуратно и самоотверженно исполнял всё, что мог. Подгорный вспоминает: «Утром 27-го Зонов закутал меня в пальто и сверх него в одеяло и на руках вынес меня из номера. Я уже был очень слаб. Он нёс меня по коридору, я увидел нашего администратора, стоявшего у телефонного аппарата. Он говорил: “Спектакль сегодня отменяется, Вера Фёдоровна больна”. Зонов отвёз меня в больницу. Поздно вечером ко мне пришёл врач, определивший у меня накануне оспу. Я спросил:

— Что с Верой Фёдоровной?

— Оспа, — ответил он»[564].

Утром 27 января к Комиссаржевской пришёл доктор М. И. Слоним и привил ей оспу на обеих руках. Она ещё беспокоится о продолжении гастролей и просит дать в Самару телеграмму о том, что задержится. К вечеру её состояние резко ухудшается. В тот же день больную перевозят на Самаркандскую улицу в квартиру друга её детства, с которым когда-то в родительском доме они разыгрывали любительские спектакли, — А. А. Фрея. Больной предоставили большое изолированное помещение в четыре комнаты, в одной из них, окнами во двор, её и разместили. С ней остались Н. Д. Кистенёва, недавно принятая на работу по протекции сестры Ольги Фёдоровны и выполнявшая в поездке должность помощника уполномоченного, а во время эпидемии проявившая себя как опытная сестра милосердия, компаньонка Комиссаржевской мисс Фоглер и А. П. Зонов — в качестве секретаря. На помощь взяли ещё одну сестру милосердия и больничного слугу.