Между тем Лев поднялся на холм и оказался перед большим шатром, венчавшим природную возвышенность. Шатер был оцеплен плотным строем воинов, которые зорко следили за всеми, кто пытался приблизиться к незамысловатому строению, обтянутому простыми воловьими шкурами. На глазах Льва воины окликнули подвыпившего гунна, который случайно забрел на запретную территорию. Чтобы любитель вина скорее начал соображать, воины несколько раз полоснули его плетками. Хмель мгновенно покинул голову гунна, и он с великой прытью помчался в обратном направлении. Бежать вниз было нелегко и трезвому; гунн упал, но не остановился, а продолжил ползти, чтобы поскорее оказаться как можно дальше от запретного места.

Льва, беспрепятственно прошедшего почти весь лагерь варваров, также остановили. Впрочем, поступили с ним далеко не так жестоко, как со случайно забредшим за невидимую черту соотечественником. Его спросили на довольно неплохой латыни: кто он и почему здесь. (Многие гунны раньше служили во вспомогательных римских войсках, пожилой собеседник был, видимо, из их числа.)

— Я посол императора Рима и глава христиан. Мое имя Лев. — Великий понтифик представился столь же кратко, как и прозвучали вопросы. И добавил: — Мне необходимо изложить некоторые просьбы вашему королю.

— Жди.

Из шатра вышел Онегесий и пригласил Льва войти внутрь. Следом за Великим понтификом двинулся и Проспер, но ему преградили путь.

— Кто этот старик, который желает быть твоей тенью? — спросил Онегесий.

— Мой помощник, — ответил Лев.

— Там, где беседуют господа, слугам нет места, — произнес грек. — Не беспокойся о своем спутнике; если с тобой будет все благополучно в конце встречи с Аттилой, то и он не потерпит никакого ущерба.

Льву было жаль расставаться с Проспером, который все желал видеть и слышать своими глазами и ушами, однако спорить с Онегесием не имело смысла. Великий понтифик кинул ободряющий взгляд на писателя и не колеблясь вошел в шатер. В нем находилось два человека. Внимание Льва в первую очередь привлек тот, кто не мог являться предводителем гуннов. В дальнем углу на войлоках сидел древнейший старик, вероятно, он уже встретил свою сотую весну. Глаза старца были закрыты, сидящий находился в состоянии полной неподвижности и потому напоминал статую. Жидкие седые волосы обрамляли ужасного вида лицо. Одно веко неестественно проваливалось внутрь глазницы и, судя по всему, закрывало пустоту. Лицо изрыли глубочайшие морщины, смешавшиеся со шрамами; и не понять: где отметины природы, а где людей. Нос на этом страшном лице вообще отсутствовал. Ноги старика заканчивались чуть ниже колен. Льву понадобилось некоторое усилие воли, чтобы оторвал свой взор от уродливого человека и перевел его на властителя гуннов.

Грозный Аттила обедал. Из простого деревянного блюда он ел повседневную пищу кочевников: нечто похожее на творог или сыр, закусывая при этом ячменной лепешкой. Военачальник не прервал трапезу с появлением гостя и не приподнялся со своего места — лишь жестом пригласил сесть на расстеленные войлоки. Подобное поведение не являлось признаком невежества либо показным презрением к гостю: Аттила привык ценить свое время и не обращал внимания на отнимающие его условности.

Прислуживающему человеку было обронено несколько слов, и спустя недолгое время он явился с золотой чашей, наполненной вином.

— Говорят, это самое лучшее римское вино — из фалернских виноградников. Отведай и выскажи свое мнение. К сожалению, не могу разделить с тобой дурманящее питье, потому что необходимо иметь голову светлой. Сейчас время великих дел, а не веселого пира. — Аттила заметил, что Лев вновь устремил взгляд на сидящего в углу человека, и пояснил: — Это Ульдин — мой родственник. Множество прожитых лет отняли у него часть тела, но подарили великую мудрость, и я часто пользуюсь жизненным и воинским опытом нашего старца. Слово Ульдина многого значит для всех гуннов.

(Онегесий стал переводчиком Аттилы и справлялся со своими обязанностями превосходно. Лев накануне визита как мог знакомился с гуннским языком, и если теперь понимал не все слова предводителя гуннов, то был уверен, что перевод верный.)

Льву было тоже не до вина, любителем которого Великий понтифик и вовсе не являлся, но отказаться было невежливо. Раздумывая, он промедлил с угощением.

— Можешь пить без боязни. — Аттила по-своему понял нерешительность гостя. — Мы не привыкли подмешивать в вино яд и с врагами расправляемся только с помощью меча или пущенной из лука стрелы.

Льву, чтобы не обидеть хозяина подозрением, довелось отпить из чаши несколько глотков:

— Напиток удивительно хорош, — похвалил угощение гость, — но позволь и мне не увлекаться им. Хотелось бы также иметь незамутненный разум.

— Как пожелаешь, — великодушно согласился Аттила и пояснил: — Я предложил вино, чтобы у тебя имелось занятие, пока я закончу трапезу. Разделить ее со мной не предлагаю; вы, римляне, не оцените вкус пищи гунна. Затем я внимательно тебя выслушаю и отвечу на все вопросы.

— Я с удовольствием подожду без всякого занятия — столько, сколько потребуется, — смиренно произнес Великий понтифик.

Аттила продолжил поглощать свою скромную еду, а у Льва появилась возможность внимательно рассмотреть собеседника. Простота не только в еде, но и в одежде, обстановке его шатра вызвала бы презрение у римлян, но Великому понтифику скромность Аттилы внушила только уважение.

Могущественный вождь гуннов имел довольно неприглядный вид: небольшого роста с широкой грудью, огромной головой и непропорционально маленькими глазами, почти скрытыми веками. Довершали не самое лучшее впечатление: редкая козлиная бородка, местами тронутая сединой, приплюснутый нос и омерзительный цвет кожи, который присущ человеку, который долгие месяцы не пользовался баней и даже не умывался. Но в то же время в каждом его движении, в любом жесте чувствовались великое могущество и некая, недоступная простым смертным огромная сила. Не царственного вида человек даже простую ячменную лепешку отправлял в рот с неторопливостью императора, и железные челюсти невозмутимо ее разжевывали, хотя его ждал посол величайшего народа и глава всех христиан. И все казалось естественным: повелитель гуннов просто обедал, а остальному миру оставалось терпеливо ждать.

Временами Аттила бросал взгляд на Льва, в свою очередь знакомясь таким образом с гостем. Проницательный взор его был наполнен здравомыслием, вождь гуннов стремился прочесть сидящего человека, а вовсе не отмахнуться от него, как поступил бы горделивый владыка мира — коих, примеряющих это неподъемную корону, по земле прошло немало за всю историю человеческого бытия.

Аттила омыл руки в чаше и обратился к гостю:

— Я готов тебя слушать.

— Твои воины захватили в плен множество христиан и язычников, проживающих на землях Валентиниана. Римляне предлагают выкуп за их освобождение, — начал свою речь Лев.

— И людей твоей веры и врагов ее?! — удивился вождь гуннов. — Ты готов за всех платить?

— Наш Бог призывает помогать тем, кто оказался в беде. "Будьте милосердны, как Отец ваш Небесный", — так сказал Он.

— Хорошо. Если у тебя достаточно денег, выкупай, кого пожелаешь. — Аттила не стал возражать против странной просьбы.

— Рим не столь богат, как в прежние времена. Нашествия чужих народов не прошли для него бесследно. Если твои требования будут слишком высоки и мы не сможем заплатить за всех пленников, то, надеюсь, их участь не будет слишком жестокой. — Казна Рима, действительно, не представляла собой сосуд, наполненный до краев, и Лев опасался, что ее может не хватить на выкуп. Тем более платежеспособные посланники императора — Авиен и Тригеций — потерялись где-то в пути.

Аттила неожиданно легко пошел на уступки:

— Гунны вовсе не кровожадны, и деньги интересуют их гораздо меньше, чем римлян.

— Я наблюдал эту замечательную черту гуннов, когда шел через лагерь, — признался Лев. — Увы! Римляне, действительно, свое благополучие все чаще измеряют количеством золота и серебра в собственном доме. Но жизнь их не становится лучше, и само существование некогда великого города теперь зависит от иных сил. А ведь раньше народу-победителю покорялся весь мир!