– Огорчений! – вскричала Лоренца с диким хохотом, заставившим Бальзамо содрогнуться. – И он называет это огорчениями!
– Ну хорошо, страдания… Да, вы правы. Лоренца, это невыносимые страдания. Да, Лоренца! Что ж, повторяю: потерпите, придет день, когда кончатся все ваши страдания; придет время, и вы станете свободной; настанет время, когда вы станете счастливой.
– Позвольте мне удалиться в монастырь! Я хочу дать обет.
– В монастырь?
– Я буду молиться, я буду молиться прежде всего за вас, а уж потом за себя. Я буду там заперта, это верно, но ведь у меня будет и сад, и свежий воздух, и простор, и кладбище, где я буду гулять среди могил, подыскивая место и для себя. У меня будут подруги, по-своему несчастливые, у каждой из них своя горькая доля. Позвольте мне удалиться в монастырь, и я дам вам любые клятвы, какие вы только пожелаете. Монастырь, Бальзамо, монастырь! На коленях умоляю вас об этой милости!
– Лоренца! Лоренца! Мы не можем разлучиться. Мы навсегда связаны в этой жизни, слышите? Не просите у меня ничего, что выходит за пределы этого дома.
Бальзамо произнес эти слова отчетливо и в то же время сдержанно, тоном, не допускавшим возражений; Лоренца больше не настаивала.
– Значит, вы этого не хотите? – с убитым видом прошептала она.
– Не могу.
– Это ваше последнее слово?
– Да.
– Ну что же, тогда я попрошу вас о другом, – с улыбкой проговорила она.
– Милая Лоренца! Улыбнитесь еще, вот так же, и можете просить у меня, что только пожелаете.
– Вы готовы исполнить любую мою прихоть, лишь бы я делала все, чего вы от меня требуете, ведь правда? Что ж, пусть так. Я постараюсь быть благоразумной.
– Говорите, Лоренца, говорите!
– Только что вы мне сказали: «Придет день, Лоренца, и ты не будешь больше страдать, наступит время, и ты станешь свободной и счастливой».
– Да, я так сказал и клянусь Небом, что жду этого дня, как и вы, с нетерпением.
– Это время может наступить теперь, Бальзамо, – проговорила молодая женщина с ласковой улыбкой, какую ее муж видел у нее на лице только когда она засыпала. – Я устала, знаете, очень устала. Это нетрудно понять: будучи молодой, я уже столько выстрадала! Так вот, друг мой, – ведь вы говорите, что вы мне друг, – выслушайте меня: сделайте так, чтобы этот счастливый день наступил сию минуту.
– Я слушаю вас, – молвил Бальзамо, охваченный необычайным волнением.
– Я заканчиваю свою речь просьбой, с которой мне следовало бы начать, Ашарат. Молодая женщина вздрогнула.
– Говорите, дорогая.
– Я не раз замечала во время ваших опытов над несчастными тварями – вы говорили, что эти опыты необходимы для человечества, – я замечала, что вы владеете секретом смерти: то он заключался в капле яда, то во вскрытой вене; и смерть эта была тихой и скорой, а несчастные, ни в чем не повинные животные, обреченные, как и я, на заточение, мгновенно становились после смерти свободными; и это было первым и единственным благодеянием, оказанным бедным тварям с самого их рождения. Так вот…
Она остановилась и побледнела.
– Что, Лоренца? – спросил Бальзамо.
– Сделайте ради меня то, что вы порой делаете в интересах науки с несчастными животными, сделайте это во имя человечности; сделайте это для подруги, благословляющей вас от всей души, для подруги, готовой из признательности целовать вам руки, если вы окажете ей милость, о которой она вас умоляет. Сделайте это, Бальзамо, для меня, на коленях прошу вас об этом, и я обещаю вам, что с последним вздохом я одарю вас такой любовью и радостью, какой вы не увидите от меня за всю мою жизнь. Вы сделали бы это ради меня, и я обещаю вам, что буду искренне радоваться в то мгновенье, когда покину этот мир. Бальзамо, душой вашей матери, кровью нашего Бога, всем, что есть святого в мире живых и в мире мертвых, заклинаю вас: убейте меня! Убейте меня!
– Лоренца! – вскричал Бальзамо, притянув к себе вскочившую с этими словами молодую женщину. – Лоренца, ты бредишь! Чтобы я тебя убил!.. Ты – моя любовь! Ты – моя жизнь!
Лоренца резким движением высвободилась из объятий Бальзамо и рухнула на колени.
– Я не встану, – сказала она, – пока вы не исполните моей просьбы. Умертвите меня тихо, без боли; окажите мне эту милость, ведь вы говорите, что любите меня; усыпите меня, как вы часто делаете, но избавьте меня от пробуждения, от разочарования.
– Лоренца, дорогая! – заговорил Бальзамо, – Боже мой, неужели вы не видите, что у меня сердце разрывается? Неужели вы так несчастливы? Встаньте, Лоренца, не надо впадать в отчаяние. Неужто вы так меня ненавидите?
– Я ненавижу рабство, пытки, одиночество, а раз вы превращаете меня в рабу, в несчастную и одинокую, значит, я ненавижу и вас.
– Но я безумно люблю вас и не могу видеть, как вы умираете. Значит, вы не умрете, Лоренца, и я займусь самым трудным лечением, которое когда-либо мне приходилось проводить: я заставлю вас полюбить жизнь, моя Лоренца!
– Нет, нет, это невозможно: вы уже заставили меня пожелать смерти.
– Лоренца, сжальтесь надо мной, я вам обещаю, что очень скоро…
– Смерть или жизнь! – воскликнула молодая женщина, приходя постепенно во все большее возбуждение от своей ярости. – Сегодня – крайний срок. Согласны ли вы лишить меня жизни, иными словами – дать мне успокоение?
– Жизнь, Лоренца, только жизнь.
– Тогда свободу! Бальзамо молчал.
– В таком случае – смерть, тихая смерть от какого-нибудь зелья, укола иглой, смерть во время сна: покой! покой! покой!
– Жизнь и терпение, Лоренца.
Лоренца расхохоталась адским хохотом и, отскочив, выхватила из-за пазухи нож с тонким и острым лезвием, словно молния, сверкнувшим у нее в руке.
Бальзамо вскрикнул, но было поздно: он не успел отвести ее руку, и нож вонзился в грудь Лоренцы. Бальзамо был ослеплен вспышкой и видом крови.
Он закричал и, обхватив Лоренцу руками, на лету поймал нож, готовый опуститься снова.
Лоренца резким движением попыталась высвободить нож, и лезвие прошло между пальцев Бальзамо.
Из раны хлынула кровь.
Вместо того, чтобы продолжать борьбу, Бальзамо протянул окровавленную руку к молодой женщине и властно проговорил:
– Усните, Лоренца! Усните! Я приказываю! Но она была так сильно возбуждена, что повиновалась не сразу.
– Нет, нет, – прошептала Лоренца, пошатываясь и пытаясь еще раз вонзить нож себе в грудь. – Нет, я не буду спать!
– Усните, я вам говорю! – шагнув к ней, повторил Бальзамо. – Спите, я так хочу!
На сей раз сила воли Бальзамо оказалась такой мощной, что всякое сопротивление было сломлено. Лоренца вздохнула, выронила нож, зашаталась и рухнула на подушки.
Только глаза ее оставались открытыми, однако ее пылавший ненавистью взор постепенно угасал, и скоро глаза закрылись. Напряжение спало, голова склонилась к плечу, как у раненой птицы; нервная дрожь пробежала по всему ее телу. Лоренца заснула.
Только тогда Бальзамо смог расстегнуть одежду Лоренцы и осмотреть рану; она показалась ему неопасной. Однако кровь так и хлестала из раны.
Бальзамо нажал кнопку, спрятанную в глазу льва; распрямилась пружина, растворилась потайная дверь. Он отвязал противовес, спустилась подъемная дверь Альтотаса: Бальзамо встал на нее и поднялся в лабораторию старика.
– А-а, это ты, Ашарат? – спросил тот, продолжая сидеть в кресле. – Ты знаешь, что через неделю мне исполняется сто лет? Ты знаешь, что к этому времени мне нужна кровь младенца или девственницы?
Не слушая его, Бальзамо бросился к шкапчику, где хранились магические бальзамы. Он схватил одну из пробирок, содержимое которой ему не раз приходилось испытывать, потом вернулся к подъемному окну, топнул ногой и начал спускаться.
Альтотас подкатил вместе с креслом прямо к отверстию в полу и протянул руки, намереваясь вцепиться в одежду Бальзамо, но опоздал.
– Ты слышишь, несчастный? – прокричал он ему вдогонку. – Слышишь? Если через неделю у меня не будет младенца или девственницы, чтобы завершить составление эликсира, я умру.
