– Нет… – пробормотал он. – Куда ты направляешься?.. – продолжал он совсем тихо. – Как ты сюда попал?

– Я сел на «Адонис»…

– Так ты прятался? Ты, значит, меня видел?

– Я даже не знал, что вы были на борту.

– Лжешь!

– Нет.

– Как могло статься, что я тебя не видел?

– Потому что я выходил из каюты только по ночам.

– Вот видишь: значит, ты прятался!

– Разумеется… Вы не поняли! Я ехал в Америку с секретным поручением и не должен был никому попадаться на глаза. Поэтому капитан.., поместил меня отдельно от других.

– А я тебе говорю, что ты прячешься, чтобы укрыться от меня.., а еще для того, чтобы скрыть ребенка.

– Ребенка? – переспросил Жильбер.

– Да. Ты украл и спрятал ребенка, чтобы воспользоваться им и извлечь из этого выгоду! Негодяй! Жильбер отрицательно покачал головой.

– Я забрал ребенка, – сказал он, – чтобы никто не научил его презирать родного отца или отрекаться от него.

Филипп с минуту переводил дух.

– Если бы это было правдой, – проговорил он наконец, – если бы я мог этому поверить, ты был бы не таки») негодяем, каким я тебя считал. Но раз ты мог украсть, значит, можешь и солгать.

– Украл? Я украл?

– Ты украл ребенка.

– Это мой сын. Он мой! Когда человек забирает то, что ему принадлежит, сударь, это не кража.

– Послушай! – дрожа от гнева, сказал Филипп. – Только что я хотел тебя убить. Я поклялся это сделать, я имел на это право.

Жильбер ничего не отвечал.

– Теперь Бог меня наставил. Бог привел тебя ко мне словно хотел мне сказать: «Месть бесполезна. Зачем мстить тому, кого оставил Бог?..» Я не стану тебя убивать. Я только уничтожу причиненное тобою зло. Этот ребенок для тебя – источник зла в будущем. Отдай мне ребенка.

– У меня его нет, – возразил Жильбер. – Разве можно брать с собой в море двухнедельного младенца?

– Ты мог найти ему кормилицу и взять ее с собой.

– Я вам говорю, что я не брал ребенка с собой.

– Значит, ты оставил его во Франции? Где же? Жильбер замолчал.

– Отвечай! Где ты нашел ему кормилицу и на какие средства?

Жильбер продолжал молчать.

– Ах ты, подлец! Ты вздумал меня дразнить? – вскричал Филипп. – Значит, ты не боишься, что можешь разбудить во мне гнев?.. Скажешь ты мне, где ребенок моей сестры? Отдашь ты мне его или нет?

– Это мой ребенок, – прошептал Жильбер»

– Злодей! Ты хочешь умереть?

– Я не хочу отдавать своего ребенка.

– Жильбер! Послушай! Я прошу тебя добром: я постараюсь забыть все, что было, я постараюсь тебя простить. Ты понимаешь, Жильбер, чего мне это будет стоить? Я тебя прощаю! Я прощаю тебе весь позор, все горе нашей семьи. Это большая жертва… Отдай мне ребенка. Чего ты еще хочешь?.. Хочешь, я попытаюсь переубедить Андре, хотя она имеет законные основания для отвращения и ненависти? Что ж… Я готов это сделать… Отдай мне ребенка… Еще вот что… Андре любит своего.., твоего сына до самозабвения. Она будет тронута твоим раскаянием – это я тебе обещаю и берусь ее подготовить. Только отдай мне ребенка, Жильбер, отдай мне его!

Жильбер скрестил на груди руки и не сводил с Филиппа горящего взора.

– Вы мне не поверили, – сказал он, – и я вам не верю. Не потому, что считаю вас бесчестным человеком, а потому, что видел, на какую низость способны люди под влиянием кастовых предрассудков. Не может быть и речи ни о возвращении к прошлому, ни о прощении. Мы – смертельные враги… Вы – сильнее, значит, будете победителем… Я же не прошу вас отдать мне свое оружие, вот и вы не просите меня об этом…

– Так ты признаешь, что это твое оружие?

– Против презрения – да!

Против неблагодарности – да! Против оскорбления – да!

– В последний раз спрашиваю тебя, Жильбер: да или?..

– Нет.

– Берегись!

– Нет.

– Я не хочу тебя убивать. Я хочу дать тебе возможность убить брата Андре. Еще одно преступление!.. Ах, как это соблазнительно! Бери пистолет. Вот другой. Сочтем каждый до трех и выстрелим.

Он бросил пистолет к ногам Жильбера.

Молодой человек не двигался.

– Дуэль, – заметил он, – это как раз то, что я отвергаю.

– Ты предпочитаешь, чтобы я тебя убил, как собаку! – вскипев от гнева и отчаяния, вскричал Филипп.

– Да, я предпочитаю, чтобы вы меня убили.

– Подумай хорошенько… Ох, не могу больше!..

– Я подумал.

– Я имею на это право: Бог меня простит.

– Я знаю… Убейте меня.

– В последний раз спрашиваю: ты будешь драться?

– Нет!

– Ты отказываешься защищаться?

– Да.

– Тогда умри, как преступник, от которого я очищу землю! Умри, как негодяй! Умри, как разбойник! Умри, как собака!

Филипп почти в упор выстрелил в Жильбера. Тот вытянул руки и сначала качнулся, а потом упал лицом вниз, не издав ни звука. Филипп почувствовал, как песок под его ногами стал набухать кровью, и, обезумев, бросился вон из пещеры.

Он выбежал на берег – там ждала шлюпка. Отправление было назначено на восемь часов; теперь было начало девятого.

– А-а, вот и вы, сударь, – загалдели матросы. – Вы – последний… Все уже вернулись на борт. Кого вы подстрелили?

При этих словах Филипп упал без чувств. Его перевезли на корабль, который уже снимался с якоря.

– Все вернулись? – спросил капитан.

– Это последний пассажир, – отвечали матросы. – Должно быть, он ударился при падении, он лишился чувств.

Капитал приказал развернуть судно, и бриг стал быстро удаляться от Азорских островов как раз в то время, когда незнакомый корабль, так долго вызывавший беспокойство капитана, входил в гавань под американским флагом.

Капитан «Адониса» обменялся с этим кораблем сигналом и, успокоившись, – так, по крайней мере, могло показаться, – продолжал путь на запад. Вскоре бриг скрылся в ночной мгле.

Лишь на следующий день заметили, что одного пассажира нет на борту.

9 мая 1774 года в восемь часов вечера Версаль представлял собою интереснейшее и любопытнейшее зрелище.

В начале месяца короля Людовика XV поразила страшная болезнь, в которой врачи вначале не осмеливались ему признаться. Он не вставал с постели и уже стал заглядывать в глаза окружающим, надеясь прочесть в них правду или надежду.

Доктор Борде определил, что у короля оспа в тяжелейшей форме, а доктор Ламартиньер, считавшийся специалистом в этой области, высказывался за необходимость предупредить короля, чтобы он приготовился духовно и физически, как христианин, к своему спасению, а также подумал о судьбе королевства.

– Его величеству Людовику Благочестивому следовало бы распорядиться о соборовании, – говорил он.

Ламартиньер представлял партию дофина, то есть оппозицию.

Борде настаивал на том, что одно упоминание об опасной болезни убьет короля и что он отказывается в этом участвовать.

Борде представлял партию Дю Барри.

В самом деле, пригласить к королю священника означало бы изгнание фаворитки: когда Бог входит в одну дверь, сатана должен выйти через другую.

Итак, пока шла междоусобная война среди лекарей, в семье, в партиях, болезнь покойно располагалась в этом дряхлом, изношенном теле, скоро состарившемся от развратной жизни; она укрепилась в нем так, что ее уже было не выгнать ни лекарствами, ни предписаниями.

При первых признаках болезни, – а причиной послужила неверность Людовика XV, к которой приложила услужливую ручку графиня Дю Барри, – король видел у своей постели обеих дочерей, фаворитку и бывших в милости придворных. Тогда все они еще смеялись и были дружны.

И вдруг в Версале появилась строгая, пугающая своим видом принцесса Луиза Французская, оставившая келью в Сен-Дени и прибывшая за тем, чтобы утешить отца и окружить его заботой.

Она вошла к нему, бледная и мрачная, будто его Судьба. Она уж не была больше ни дочерью своего отца, ни сестрой двух других принцесс; она была похожа на античных прорицательниц, которые в страшные дни бедствий кричали напуганным правителям: «Несчастье! Несчастье! Несчастье!» Она явилась в Версаль в тот час, когда Людовик целовал ручки Дю Барри и прикладывал их, словно спасительные компрессы, к больной голове, к пылавшим щекам.