Своим добродушным тоном де Жюсье согнал тень с лица Руссо Философ отряхнул ноги, потер руки, а де Жюсье первым ступил на поросшую мхом тропинку, извивавшуюся между каштанами и ведущую к уединенному сельскому домику.

За ним следовал Руссо, продолжая шарить глазами в траве.

Жильбер вернулся на прежнее место и замыкал шествие, мечтая об Андре и размышляя о том, как можно было бы ее увидеть, когда она будет в Трианоне.

На вершине холма, куда не без труда взобрались три ботаника, стоял домик из неотесанного узловатого дерева с островерхой крышей; окна были увиты плющом и ломоносом, согласно английской моде, подражающей природе, или, вернее, придумывающей свою собственную природу, что сообщает некоторое своеобразие английским домикам и окружающим их садам.

Именно английские садовники вывели голубые розы: их тщеславие находит удовлетворение, вступая в противоречие с общепринятыми понятиями. Придет день, и они получат черные лилии.

Павильон был довольно просторный: в нем поместились стол и шесть стульев. Кирпичный пол был покрыт циновкой. Стены были выложены мозаикой из речных камешков и редчайших ракушек: песчаные берега Буживаля и Пор-Марли не могут порадовать ваших глаз ни морским ежом, ни такими ракушками, как на острове Сен-Жак, ни перламутрово-розовыми раковинами, встречающимися в Арфлере, Дьеппе или, если верить тому, что рассказывают, – в Сент-Адресе.

Лепной потолок был украшен сосновыми шишками и масками, изображавшими отвратительных фавнов и диких зверей; они будто свешивались над головами посетителей. Сквозь витражи, в зависимости от того, через какое стекло вы смотрели: фиолетовое, красное или голубое, можно было увидеть равнины или леса Везине, то окрашенные в холодные тона, словно перед грозой, то будто сверкавшие в горячих лучах августовского солнца, то холодные и поблекшие, словно застывшие в декабрьском холоде. Оставалось только выбрать стекло по душе и любоваться видом.

Это зрелище привлекло к себе внимание Жильбера, и он попеременно заглядывал то в один ромб, то в другой, любуясь прекрасным видом, открывавшимся взгляду с высоты холма Люсьенн, который рассекает Сена.

Господин де Жюсье заинтересовался не менее любопытным зрелищем: великолепно сервированным столом из неструганого дерева, стоявшим посреди павильона.

Изысканные сливки из Марли, прекрасные абрикосы и сливы из Люсьенн; сосиски из Нантера на фарфоровом блюде, сосиски горячие, несмотря на то, что не видно было ни одного услужающего, который мог бы их принести; клубника в очаровательной корзинке, переложенная виноградными листьями, так и просившаяся в рот; рядом со сверкавшим свежестью маслом – огромный хлеб деревенской выпечки, там же – золотистый хлеб из крупчатки, столь желанный для горожан с их пресыщенным вкусом, – все это заставило Руссо вскрикнуть от восхищения. Гурманом философ был неискушенным; у него был прекрасный аппетит и весьма скромный вкус.

– Какое безумие! – обратился он к де Жюсье. – Хлеб и фрукты – вот все, что нам было нужно. Следовало бы съесть хлеб, заедая его сливами, прямо на ходу, как делают настоящие ботаники и неутомимые исследователи, ни на минуту не переставая шарить в траве и лазать по буеракам. Помните, Жильбер, мой завтрак в Плеси-Пике, да и ваш тоже?

– Да, сударь: хлеб и вишни показались мне тогда восхитительными.

– Совершенно верно.

– Да, так завтракают истинные любители природы.

– Дорогой учитель! – вмешался де Жюсье. – Вы напрасно упрекаете меня в расточительстве; это более чем скромно – Вы недооцениваете свое угощение, сеньор Лукулл! – вскричал философ.

– Мое? Нет, это не мое! – возразил Жюсье.

– У кого же мы в гостях в таком случае? – спросил Руссо, улыбка которого свидетельствовала о хорошем расположении духа; однако чувствовалось, что он скован. – Может быть, мы попали к домовым?

– Скорее уж к добрым феям, – проговорил де Жюсье, поднимаясь и смущенно поглядывая на дверь.

– Ах, к феям? – весело вскричал Руссо. – Да благослови их Небо за такое гостеприимство! Я голоден. Поедим, Жильбер!

Он отрезал себе порядочный ломоть хлеба и передал хлеб и нож ученику.

Откусив хлеба, Руссо взял две сливы.

Жильбер колебался.

– Ну, ну! Феи могут обидеться, – сказал Руссо, – подумают, что вы считаете их щедрость недостаточной.

– Или недостойной вас, господа, – зазвучал серебристый голосок с порога павильона: там стояли, держась под руку, две свеженькие хорошенькие женщины. Не переставая улыбаться, они подавали знаки де Жюсье, чтобы он умерил свой пыл.

Руссо обернулся, держа в правой руке обгрызанную хлебную корку, а в левой – надкусанную сливу. Он увидел обеих богинь – так, по крайней мере, ему показалось, до того они были молоды и красивы; он увидел их и остолбенел, потом поклонился и замер.

– Ваше сиятельство! – воскликнул де Жюсье. – Вы – здесь! Какой приятный сюрприз!

– Здравствуйте, дорогой ботаник! – любезно отвечала одна из дам с поистине королевской непринужденностью.

– Позвольте вам представить господина Руссо, – проговорил Жюсье, беря философа за руку, в которой он держал хлеб.

Жильбер увидел и узнал обеих дам. Он широко раскрыл глаза и, смертельно побледнев, стал поглядывать на окно павильона, соображая, как бы удрать.

– Здравствуйте, юный философ! – обратилась другая дама к растерянному Жильберу и легонько ударила его по щеке тремя розовыми пальчиками.

Руссо все видел и слышал. Он едва не задохнулся от злости: его ученик знал обеих богинь, и они его тоже знали.

Жильбер был близок к обмороку.

– Вы не узнаете ее сиятельство? – спросил Жюсье, обратившись к Руссо.

– Нет, – оторопев, отвечал Руссо, – мы встречаемся впервые, как мне кажется.

– Графиня Дю Барри, – представил Жюсье.

Руссо подскочил, словно ступил на раскаленное железо.

– Графиня Дю Барри! – вскричал он.

– Она самая, сударь, – как нельзя более любезно отвечала молодая женщина, – я очень рада, что принимаю у себя и вижу одного из самых прославленных мыслителей наших дней.

– Графиня Дю Барри! – повторил Руссо, не замечая, что его удивление становилось оскорбительным… – Так это она! И павильон, вне всякого сомнения, принадлежит ей? Так вот кто меня угощает?

– Вы угадали, дорогой философ, это она и ее сестра, – продолжал Жюсье, почувствовав себя неловко, так как предвидел бурю.

– И ее сестра знакома с Жильбером?

– Теснейшим образом, сударь! – вмешалась мадмуазель Шон с дерзостью, не считавшейся ни с расположением духа королей, ни с причудами философов.

Жильбер искал глазами нору пошире, куда можно было бы спрятаться, – так грозно заблистал взгляд Руссо.

– Теснейшим образом?.. – повторил старик. – Жильбер теснейшим образом знаком с сударыней, а я ничего об этом не знал? Меня, стало быть, предали, надо мной посмеялись?

Шон и ее сестра насмешливо переглянулись. Де Жюсье разорвал кружевную салфетку, стоившую не меньше пятидесяти луидоров.

Жильбер умоляюще сложил руки, то ли прося Шон замолчать, то ли заклиная Руссо разговаривать с нею повежливее.

Но замолчал Руссо, а Шон продолжала говорить.

– Да, – сказала она, – мы с Жильбером – старые знакомые. Он был моим гостем, не правда ли, малыш?.. Неужели ты настолько неблагодарен, что позабыл угощения в Люсьенн и в Версале?

Эта подробность оказалась последним ударом: Руссо выбросил руки вперед, а затем уронил их.

– Ага! Это правда, несчастный? – спросил он, искоса глядя на молодого человека.

– Господин Руссо… – начал было Жильбер.

– Ну вот, можно подумать, что ты раскаиваешься в том, что был мною обласкан! – продолжала Шон. – Я не зря подозревала тебя в неблагодарности.

– Мадмуазель!.. – умоляюще воскликнул Жильбер.

– Малыш! – подхватила Дю Барри. – Возвращайся в Люсьенн. Угощения и Замор ждут тебя… И хотя ты ушел оттуда довольно необычно, ты будешь хорошо принят.