Джузеппе Бальзамо».

– Возьми эту бумагу, иди и ни в чем не сомневайся. Жильбер дрожащей рукой принял листок.

– Ваше сиятельство! Если я буду вам обязан таким счастьем, вы станете для меня богом на земле!

– Бог один! – с важностью молвил Бальзамо. – Идите, друг мой.

– Могу ли я попросить вас о последней милости, ваше сиятельство?

– Слушаю.

– Дайте мне пятьдесят ливров.

– Ты просишь у меня пятьдесят ливров, после того как получил триста тысяч?

– Эти триста тысяч будут принадлежать мне с того дня, как мадмуазель Андре даст согласие на брак.

– А зачем тебе пятьдесят ливров?

– Я должен купить приличный костюм, прежде чем явиться к барону.

– Вот, друг мой, прошу вас, – отвечал Бальзамо.

Он протянул ему пятьдесят ливров.

Засим он отпустил Жильбера кивком головы, а сам все с тем же печальным видом неспешно двинулся в свои апартаменты.

Очутившись на улице, Жильбер дал остыть своему разгоряченному воображению: последние слова графа заставили его поверить не только в вероятность, но и в возможность счастья.

Дойдя до улицы Пастурель, он взобрался на каменную тумбу. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто его не видит, он достал из кармана смятые банковские билеты.

Вдруг его поразила ужасная мысль: от волнения холодный пот выступил у него на лбу.

– Посмотрим, – молвил он, разглядывая билеты, – не обманул ли меня этот человек? Не заманивает ли он меня в западню? Не обрекает ли он меня на верную гибель под тем предлогом, что хочет меня осчастливить? Уж не считает ли он меня бараном, которого можно заманить на бойню пучком душистой травы? Я слышал, что в обращении много фальшивых банковских билетов, которыми придворные повесы расплачивались с актрисами из Оперы. Посмотрим, не одурачил ли меня граф!

Он достал из пачки один из билетов достоинством в десять тысяч ливров, потом зашел в лавочку и, предъявив билет, спросил у торговца адрес банкира, у которого он мог бы его обменять, – выполняя приказание своего хозяина, – прибавил он.

Торговец взглянул на билет с восхищением, повертел его в руках, потому что сумма была значительной для его скромной лавочки; потом сказал, что Жильберу следует обратиться к банкиру на улице Сент-Авуа.

Итак, биле! был настоящий Преисполненный счастья. Жильбер дал волю своему воображению. Бережно завязав деньги в носовой платок, он отправился на улицу Сент-Авуа, где ему приглянулась витрина старьевщика. На двадцать пять ливров, то есть на один из двух подаренных ему Бальзамо луидоров, он купил костюм тонкого коричневого сукна, покоривший его своей чистотой, пару слегка поношенных черных шелковых чулок и туфли с блестящими пряжками; рубашка из довольно тонкого полотна дополнила его костюм, который можно было бы назвать скорее приличным, нежели дорогим. Бросив взгляд в зеркало, стоявшее в лавке старьевщика, Жильбер остался очень доволен своим видом.

Оставив старое тряпье в качестве прибавки к двадцати пяти ливрам, он зажал в руке драгоценный платок и из лавки старьевщика отправился к цирюльнику – тот за четверть часа привел его голову в порядок, сообщив внешнему виду облагодетельствованного графом юноши некоторую элегантность.

Когда все приготовления были позади, Жильбер зашел к булочнику, проживавшему рядом с площадью Людовика XV, купил на два су хлеба и по дороге в Версаль жадно проглотил его. Он остановился у фонтана на улице Конферанс, чтобы напиться.

Потом он продолжал путь, упорно отказываясь от предложений извозчиков, которые не могли взять в толк, почему прилично одетый юноша жалеет пятнадцать су на проезд, если потом все равно придется чистить туфли яйцом.

Любопытно, что бы они сказали, если бы узнали, что этот шагавший пешком юноша нес в кармане триста тысяч ливров?

Однако у Жильбера были основания, чтобы идти пешком. Прежде всего, он твердо решил ни на шаг не отступать от принципа жесткой экономии; во-вторых, ему необходимо было побыть одному, чтобы отрепетировать каждый свой жест, проговорить каждое слово Один Бог знает, сколько раз молодой человек успел представить себе счастливую развязку на протяжении двух с половиной часов, которые он провел в пути За это время он проделал более четырех миль, даже не заметив этого расстояния, не почувствовав ни малейшей усталости – таким выносливым оказался этот юноша.

Тщательно все взвесив, он решил, что лучше всего изложить свою просьбу следующим образом: оглушить Таверне-старшего высокопарной речью, потом, испросив у барона позволение поговорить с Андре, пустить в ход все свое красноречие, после чего она не только простит, но проникнется уважением и любовью к автору патетической торжественной речи, котирую он приготовил.

По мере того, как он об этом думал, страх в его душе уступал место надежде. Жильберу стало казаться, что девушка, очутившаяся в положении Андре, не может отказаться от предложения влюбленного в нее юноши, готового загладить свою вину, особенно если его любовь подкреплена суммой в сто тысяч экю.

Жильбер строил все эти воздушные замки, потому что был наивным и честным юношей. Он забыл о причиненном им зле, что, может быть, свидетельствовало о сердце более благородном, чем могло бы показаться.

Приготовившись к нападению, он прибыл на территорию Трианона и почувствовал, как сжалось его сердце. Он приготовился к гневным выпадам Филиппа, которые должны были, по мнению Жильбера, прекратиться, как только он узнает о благородном намерении юноши; он представлял себе презрение, с которым встретит его Андре, но был уверен, что сумеет победить его своей любовью; он был готов к оскорбительным выходкам барона, однако надеялся, что сердце его смягчится при виде золота.

Будучи очень далек от людей, рядом с которыми он жил долгие годы, он тем не менее инстинктивно чувствовал, что триста тысяч ливров, лежавшие в его кармане, были надежной защитой. Чего он действительно боялся, так это увидеть страдания Андре; он опасался, что ему не хватит сил справиться с этим несчастьем, что это зрелище может помешать успеху задуманного им предприятия.

Он проник в сад, поглядывая с горделивым выражением, очень к нему шедшим, на садовников, еще вчера бывших ему ровней, а теперь, как ему казалось, не идущих с ним ни в какое сравнение.

Прежде всего, обратившись к дежурному лакею служб, он задал вопрос о бароне де Таверне.

– Барона нет в Трианоне, – ответил тот. Жильбер замер в нерешительности.

– А господин Филипп? – спросил он наконец.

– Господин Филипп уехал с мадмуазель Андре.

– Уехал? – в отчаянии вскричал Жильбер.

– Да, дней пять назад.

– В Париж?

Лакей пожал плечами с таким видом, словно хотел сказать: «Мне ничего об этом не известно».

– Как это вы не знаете? – воскликнул Жильбер. – Мадмуазель Андре уехала, и никто не знает, куда? Ведь не просто же так она уехала?

– Ну и дурак! – отвечал лакей, на которого, по-видимому, коричневый сюртук Жильбера не произвел должного впечатления. – Понятно, она не могла уехать просто так.

– Так почему она уехала?

– Чтобы сменить обстановку.

– Сменить обстановку? – переспросил Жильбер.

– Да, кажется, воздух Трианона оказался не очень подходящим для ее здоровья, и по предписанию лекаря она покинула Трианон.

Продолжать расспросы было незачем; лакей выложил все, что ему было известно о мадмуазель де Таверне.

Жильбер был потрясен и никак не мог поверить услышанному. Он побежал в комнату Андре и обнаружил, что дверь заперта.

Пол в коридоре был усеян осколками стекла, клочками сена и соломы, обрывками бечевки, свидетельствовавшими о недавнем переезде.

Жильбер зашел в бывшую свою комнату и нашел ее точно такой же, какой оставил.

Окно Андре было широко распахнуто, и Жильбер мог проникнуть взглядом до самой передней.

Дом был пуст.

Жильбера охватило отчаяние. Он стал биться головой о стену, ломать себе руки и кататься по полу.