– Я вам уже сказал, что вчера я сам положил их под этот канделябр.

– Стало быть, кто-то сюда входил, – предположила Гриветта, – у вас бывает столько малознакомых людей!

– Отговорки! Все это отговорки! – вскричал Марат, все более раздражаясь. – Вам отлично известно, что со вчерашнего дня сюда никто не входил. Нет, нет, у моих часов выросли ножки, точно так же как у серебряного набалдашника с трости, известной вам серебряной ложечки и перочинного ножика с шестью лезвиями! Меня постоянно обкрадывают, Гриветта! Я долго терпел, но больше не намерен сносить эти безобразия, предупреждаю вас!

– Сударь! Уж не меня ли вам вздумалось обвинить?

– Вы обязаны беречь мои вещи.

– Ключ не только у меня.

– Вы – консьержка.

– Вы платите мне один экю в месяц, а хотите, чтобы я служила вам за десятерых.

– Мне безразлично, как вы мне служите, я хочу, чтобы у меня не пропадали вещи.

– Сударь! Я – честная женщина!

– Я сдам эту честную женщину комиссару полиции, если через час мои часы не найдутся.

– Комиссару полиции?

– Да.

– Комиссару полиции сдать такую честную женщину, как я?

– Честная, честная!..

– Против которой вам нечего сказать, слышите?

– Ну, довольно, Гриветта!

– Когда вы уходили, я предполагала, что вы можете меня заподозрить.

– Я вас подозреваю с тех пор, как исчез набалдашник с моей трости.

– Я вам вот что скажу, господин Марат…

– Что?

– Пока вас не было, я обратилась…

– К кому?

– К соседям.

– По какому поводу?

– А по тому поводу, что вы меня подозреваете.

– Да я же вам еще ничего не успел сказать.

– Я предчувствовала.

– Ну и что же соседи? Любопытно будет послушать, что вам сказали соседи.

– Они сказали, что если вам взбредет в голову меня заподозрить да еще поделиться с кем-нибудь своими подозрениями, то придется идти до конца.

– То есть?..

– То есть доказать, что часы были похищены.

– Они похищены, раз лежали вон там, а теперь их нет.

– Да, но надо доказать, что их взяла именно я. Вы должны представить доказательства, вам никто не поверит на слово, господин Марат, вы ничем не лучше нас, господин Марат.

Бальзамо с присущей ему невозмутимостью наблюдал за этой сценой. Он заметил, что, хотя Марат оставался при своем мнении, он сбавил тон.

– И если вы не признаете меня невиновной, если не возместите убытков за оскорбление, – продолжала консьержка, – то я сама пойду к комиссару полиции, как мне посоветовал наш хозяин.

Марат закусил губу. Он знал, что это серьезная угроза. Владелец дома был разбогатевшим торговцем. Он занимал квартиру в четвертом этаже; скандальная хроника квартала утверждала, что лет десять тому назад он покровительствовал консьержке, которая была тогда кухаркой у его жены.

И вот Марат, посещавший заседания тайного общества; Марат, ведший беспорядочный образ жизни; Марат, скрытный молодой человек; Марат, вызывавший некоторое подозрение у полиции, вдруг потерял интерес к этому делу, которое могло дойти до самого де Сартина, а тот очень любил почитать бумаги молодых людей, подобных Марату, и отправить творцов изящной словесности в какое-нибудь тихое место вроде Венсенна, Бастилии, Шарантона или Бисетра.

Итак, Марат снизил тон. Однако по мере того, как он успокаивался, консьержка все больше распалялась. Из обвиняемой она превратилась в обвинителя. Дело кончилось тем, что нервная, истеричная женщина разгорелась, как костер на ветру.

Угрозы, оскорбления, крики, слезы – все пошло в ход: началась настоящая буря.

Бальзамо решил, что пришло время вмешаться. Он шагнул к женщине, угрожающе размахивавшей руками посреди комнаты, и, бросив на нее испепеляющий взгляд, приставил ей к груди два пальца и произнес не столько губами, сколько мысленно, собрав во взгляде всю свою волю, одно-единственное слово, которое Марату не удалось разобрать.

Гриветта сейчас же умолкла, покачнулась и, теряя равновесие, попятилась с расширенными от ужаса глазами, словно раздавленная силой воли незнакомца. Не проронив ни слова, она рухнула на кровать.

Глаза ее закрылись, потом открылись, однако на сей раз зрачков не было видно. Язык дергался, тело не двигалось, только руки дрожали, словно в лихорадке.

– Ого! – вскричал Марат. – Как у раненого в госпитале!

– Да.

– Так она спит?

– Тише! – приказал Бальзаме. – Сударь! Наступает конец вашему неверию, вашим сомнениям. Поднимите письмо, которое принесла вам эта женщина: она уронила его, когда падала.

Марат поднял.

– Что мне с ним делать? – спросил он.

– Погодите.

Бальзамо взял письмо из рук Марата.

– Вы знаете, от кого это письмо? – спросил он у спящей женщины.

– Нет, сударь, – отвечала она.

Бальзамо поднес к ней запечатанное письмо.

– Прочтите его господину Марату. Он желает знать, что в нем.

– Она не умеет читать, – вмешался Марат.

– Но вы-то умеете?

– Конечно.

– Так читайте его про себя, а она тоже будет читать по мере того, как слова будут отпечатываться в вашем мозгу.

Марат распечатал письмо и начал его читать, а Гриветта, подчиняясь всемогущей воле Бальзамо, поднялась с кровати и с дрожью в голосе стала повторять содержание письма вслух по мере того, как Марат пробегал его глазами. Вот что в нем было сказано:

«Дорогой Гиппократ!

Абель только что закончил свой первый портрет. Он продал его за пятьдесят франков. Мы собираемся проесть их сегодня в кабачке на улице Апостола Иакова. Ты к нам придешь?

Разумеется, часть этих денег мы пропьем.

Твой друг Л. Давид».

Она слово в слово повторила то, что там было написано.

Марат уронил листок.

– Как видите, у Гриветты тоже есть душа, и эта душа бодрствует, пока Гриветта спит.

– Странная у нее душа, – заметил Марат, – душа, которая умеет читать, в то время как тело не умеет.

– Это оттого, что душа умеет все, она отражает любую мысль. Попробуйте заставить Гриветту прочитать это письмо, когда она проснется, то есть когда тело заключит душу в свою темную оболочку, – вот вы увидите, что будет.

Марат ничего не мог возразить. Вся его материалистическая философия в нем восставала, однако он не находил ответа.

– А теперь, – продолжал Бальзамо, – перейдем к тому, что больше всего вас интересует, то есть займемся поисками часов.

– Гриветта! Кто взял у господина Марата часы? – спросил Бальзамо.

Спящая женщина замахала руками.

– Не знаю! – молвила она.

– Нет, знаете, – продолжал настаивать Бальзамо, – и сейчас скажете.

Потом он спросил еще более властным тоном:

– Кто взял часы господина Марата? Отвечайте!

– Гриветта не брала у господина Марата часы. Почему господин Марат думает, что их украла Гриветта?

– Если не она их украла, скажите, кто это сделал.

– Я не знаю.

– Как видно, сознание – неприступная крепость, – заметил Марат.

– Это, по-видимому, последнее, в чем вы сомневаетесь, – молвил Бальзамо, – значит, скоро мне удастся окончательно вас переубедить.

Он сказал консьержке:

– Говорите, кто это сделал, я приказываю!

– Ну, ну, не надо требовать невозможного, – с усмешкой сказал Марат.

– Вы слышите? Я так хочу! – продолжал Бальзамо, обращаясь к Гриветте.

Не имея сил сопротивляться его мощной воле, несчастная женщина стала, словно безумная, кусать себе руки, потом забилась, будто в эпилепсии; ее рот искривился, в глазах застыл ужас и вместе с тем слабость; она откинулась назад; все ее тело напряглось, как от страшной боли, и он? рухнула на постель.

– Нет, нет! – крикнула она. – Лучше умереть!

– Ну что же, ты умрешь, если это будет нужно, но прежде ты все скажешь! – проговорил разгневанный Бальзамо; глаза его метали молнии. – Твоего молчания и твоего упрямства и так довольно, чтобы понять, кто виноват. Однако для недоверчивого человека нужно более неопровержимое доказательство. Говори, я так хочу! Кто украл часы?