Герцог поднес руку к парику и осмотрел свою шляпу.
– Да, да, верно, – поддакнула графиня, – впрочем, вы к нам вернулись – так-то лучше! А я, как вам сказал д'Эгийон, безумно счастлива. И знаете, почему?
– Графиня! Графиня! Вы опять скажете какую-нибудь гадость.
– Да, но это уж будет последняя.
– Хорошо, говорите!
– Я счастлива, маршал, потому что ваше возвращение предвещает хорошую погоду. Ришелье поклонился.
– Да, – продолжала графиня, – вы – как те поэтические птички, что предсказывают затишье. Как они называются, господин д'Эгийон? Вы ведь пишете стихи и должны это знать.
– Альционы, ваше сиятельство.
– Совершенно верно! Ах, маршал, надеюсь, вы не рассердитесь, что я сравниваю вас с птицей, носящей столь звонкое имя!
– Я не рассержусь, графиня, потому что сравнение точное, – сказал Ришелье с гримасой, означавшей удовлетворение, а удовлетворение Ришелье предвещало всегда какую-нибудь пакость.
– Вот видите!
– Да, я принес хорошие, просто замечательные новости!
– Неужели? – небрежно бросила графиня.
– Какие же? – поинтересовался д'Эгийон.
– Зачем вы так торопитесь, герцог? – перебила его графиня. – Дайте же маршалу время что-нибудь придумать.
– Нет, черт меня побери! Я могу сообщить вам их теперь же. Они готовы и даже несколько устарели.
– Маршал! Если вы принесли старье.
– Ну знаете, графиня, хотите берите, хотите нет.
– Хорошо, возьмем, пожалуй.
– Кажется, король угодил в западню, графиня.
– В западню?
– Именно.
– В какую западню?
– В ту, что вы ему расставили.
– Я расставила западню королю? – переспросила графиня.
– Тысяча чертей! Вы не хуже меня это знаете.
– Нет, даю слово, мне ничего об этом не известно.
– Ax, графиня, как нелюбезно с вашей стороны так меня мистифицировать!
– Правда, маршал, я ничего не понимаю! умоляю вас, объясните, в чем дело!
– Да, дядюшка, объяснитесь, – поддакнул д'Эгийон, угадывавший некий злой умысел под двусмысленной улыбкой маршала, – ее сиятельство с нетерпением ждет ваших объяснений.
Старый герцог повернулся к племяннику.
– Было бы странно, черт побери, если бы ее сиятельство не посвятила вас в свою тайну, дорогой д'Эгийон. В таком случае, это было бы еще тоньше, чем я предполагал.
– Чтобы она меня посвятила?.. – переспросил д'Эгийон.
– Ну конечно! Поговорим начистоту, графиня. Да вы раскрыли хотя бы половину своих секретов, своих происков против его величества.., бедному герцогу, сыгравшему в них столь значительную роль!
Графиня Дю Барри покраснела. Было еще так рано, она не успела ни нарумяниться, ни налепить мушки; покраснеть ей было легко.
Однако это было опасно.
– Вы оба удивленно смотрите на меня своими прекрасными глазами, – продолжал Ришелье, – неужели я должен раскрывать вам ваши дела?
– Раскрывайте, раскрывайте! – в один голос воскликнули герцог и графиня.
– Благодаря своей необычайной проницательности король, должно быть, уже все разгадал и ужаснулся.
– Что он мог разгадать? – спросила графиня. – Ну же, маршал, я умираю от нетерпения!
– Ну, например, ваше взаимопонимание с моим присутствующим здесь племянником…
Д'Эгийон побледнел и, казалось, его взгляд говорил графине:
– Как видите, я не зря был уверен, что он задумал какую-то гадость!
Женщины в таких случаях бывают отважнее, гораздо отважнее мужчин. Графиня немедля бросилась в бой.
– Герцог! – начала она. – Я боюсь загадок, когда вы играете роль сфинкса, потому что тогда мне кажется, что я рано или поздно проиграю: успокойте меня, а если вы пошутили, то позвольте вам заметить, что это была глупая шутка.
– Глупая? Да что вы, графиня, напротив – великолепная! – вскричал Ришелье. – Не моя, а ваша, разумеется.
– Я не понимаю ни слова, маршал, – заметила Дю Барри, кусая губы и постукивая ножкой от нетерпения.
– Ну, ну, оставим в покое самолюбие, графиня, – продолжал Ришелье. – Итак, вы опасались, как бы король не увлекся мадмуазель де Таверне. О, не отрицайте, для меня это совершенно очевидно!
– Это правда, я этого и не скрываю.
– Ну, а испугавшись, вы вознамерились помешать, насколько это будет возможно, игре его величества.
– Я и этого не отрицаю. Что же дальше?
– Мы подходим к главному, графиня. Чтобы уколоть его величество, у которого довольно толстая кожа, нужна была довольно тонкая игла… Ха-ха-ха! Я и не заметил, до чего ужасная вышла игра слов4. Понимаете?
И маршал рассмеялся или сделал вид, что смеется во все горло, чтобы в приступе веселости насладиться озабоченным видом своих жертв.
– Какую игру слов вы тут усматриваете, дядюшка? – спросил д'Эгийон, первым придя в себя и изображая наивность.
– Ты не понял? – удивился маршал. – Тем лучше! Шутка вышла отвратительная. Одним словом, я хотел сказать, что ее сиятельство, желая пробудить в короле ревность, выбрала для этого господина приятной наружности, неглупого, в общем – чудо природы.
– Кто это сказал? – вскричала графиня, разозлившись, как любой сильный мира сего, чувствующий свою неправоту.
– Все, графиня.
– Все – значит, никто, вы отлично это знаете, герцог.
– Напротив, ваше сиятельство: все – это тысяча человек в одном только Версале; это шестьсот человек в Париже; это двадцать пять миллионов во Франции! Заметьте, что я не принимаю во внимание Гаагу, Гамбург, Роттердам, Лондон, Берлин, где столько же газет, сколько в Париже мнений.
– И что говорят в Версале, в Париже, во Франции, в Гааге, в Гамбурге, в Роттердаме, в Лондоне, в Берлине?..
– Говорят, что вы – самая умная и очаровательная женщина в Европе; говорят, что благодаря гениальной стратегии, согласно которой вы стараетесь Выглядеть так, будто у вас есть любовник…
– Любовник! Какие же основания для такого нелепого обвинения, скажите на милость?
– Обвинения? Как вы можете так говорить, графиня? Все знают, что на самом деле ничего нет, просто восхищаются стратегией. На чем основано это восхищение, это воодушевление? Оно основано на вашем изумительно тонком поведении, на вашей безупречной тактике; оно держится на том, что вы сделали вид, – и до чего же мастерски! – что остаетесь ночевать одной в ту ночь.., ну, вы знаете, когда я заезжал к вам, у вас еще были король и д'Эгийон, в тот вечер я вышел первым, король – вторым, а д'Эгийон – третьим…
– Ну, ну, договаривайте.
– Вы притворились, что остаетесь вдвоем с д'Эгийоном, словно он был ваш любовник; потом вы проводили его под шумок утром из Люсьенн, опять под видом любовника, и сделали это так, чтобы несколько простаков, таких вот легковерных людей, как я, например, увидели это и растрезвонили на весь мир, так чтобы это дошло до короля, чтобы он испугался и поскорее, из страха вас потерять, бросил малышку Таверне.
Графиня Дю Барри и д'Эгийон не знали, как к этому отнестись. А Ришелье не стал их смущать ни взглядами, ни жестами: напротив, казалось, его табакерка и жабо поглотили все его внимание.
– Потому что, – продолжал маршал, отряхивая жабо, – похоже на то, что король и впрямь бросил эту девочку.
– Герцог! – проговорила в ответ Дю Барри. – Я вам заявляю, что не понимаю решительно ни единого слова из ваших сказок и убеждена только в одном: если рассказать обо всем этом королю, он тоже ничего не поймет.
– Неужели? – воскликнул герцог.
– Да, можете быть уверены. Вы мне приписываете, так же, как все остальные, значительно более богатое воображение, чем оно есть у меня на самом Деле; у меня никогда не было намерения разжигать в его величестве ревность при помощи средств, о которых вы говорите.
– Графиня!
– Клянусь вам!
– Графиня! Хорошая дипломатия, – а женщины всегда были лучшими дипломатами, – никогда не признается в своих замыслах. Ведь в политике есть одна аксиома… Я знаю ее с тех пор, как был посланником… Она гласит:
