Разумеется, по домашнему адресу Николая не оказалось. Взяли его из засады только через пять дней. Без денег, которые он вчистую пропил, проиграл, прогулял, и вообще-то, скорее всего, затосковал по дому, отчего и вернулся сюда, как водится, на авось. О визите мотоциклистов он, конечно, прознал от родни сразу.

Дальше было так. Маму вызвали в отделение. Следователь выдвинул ящик стола и сказал: «Ищите свои!» Мама пошебуршила в ящике, набитом ворованными «котлами», и откопала свои часики «Победа», в форме вытянутого вверх и вниз параллелепипеда с закруглёнными краями.

В ожидании суда задержанного определили за решётку. По УК маячили ему пять лет.

Отец, узнав про удар в живот, а мама была на третьем месяце (брат Ванечка появится в феврале 1956 года), мягко говоря, рассвирепел.

Однако пока шло следствие, к нам в дом ежедневно, как на работу, стала ходить вся в чёрном, будто вдова, относительно молодая, лет пятидесяти, родительница Николая. Что она там говорила маме буквально каждый день, поливая пол слезами как раз в комнате, в которой водопроводчик приступил к грабежу, я не знаю. Помню ужас мамы в день кражи, как только сообразила она, что, пробудись Миша в момент, пока вор орудовал в шкафу, и закричи (а Миша непременно бы закричал, тут я отвечаю!), вор запросто мог накрыть его подушкой, чтобы крикун затих навсегда. Мама в этом не сомневалась, вспоминая взгляд обкомовского «пролетария» перед ударом! Да и вся абсурдность преступления, лишённого даже малейшего проблеска активности мозга слесаря, делала страшное предположение мамы весьма реальным!

Как бы ни было, а только к судебному заседанию родители написали заявление с просьбой о смягчении наказания. Сумела обоих разжалобить «чёрная» посетительница. Растопила слезами материнскими!

И вот настал день суда. Вечером мама рассказала, как всё прошло.

А прошло неожиданно! Мать Николая появилась с целой компанией болельщиков. Расположившись за маминой спиной, не обращая на неё никакого внимания, болельщики лузгали семечки, обсуждали хозяйство, судебную канитель. Николай из-за решётки перебрасывался со знакомыми репликами, был заметно спокоен. Но особенно поразила долетевшая до слуха мамы фраза недавней плакальщицы о том, что сынка пора выпустить, а сажать надо картошку!

На этом самом месте судья упомянул об имеющемся в деле заявлении потерпевших в пользу арестанта. А затем удалился для вынесения вердикта.

Компания за спиной мамы перестала лузгать семечки, засобиралась домой. Николай, похоже, тоже.

Суд вернулся, и судья объявил, что смягчающих обстоятельств не находит (то есть не принимает к сведению заявления моих родителей), и впаял расслабившемуся уже Николаше все пять годков, по полной, так сказать, программе консерватории оперы-балета!

На следующий день в нашу дверь постучалась мать Николая, в том же чёрном платке и платье. Мама открыла дверь, увидела, как униженно опять та кланяется, как убедительно легко текут её жалобные слёзы, и сказала: «А что же вы вчера со мной даже не поздоровались? Не узнали? Вот и я вас не знаю!» И затворила перед удивлённо вытянувшимся носом дверь.

Мы переезжали из Тамбова в Москву в 1961 году. К этому времени бывший обкомовский водопроводчик должен был обрести свободу. Если, конечно, не успел опять придумать что-нибудь столь же экстравагантное, как в нашем случае, и проворно её, свободу, не потерял.

Я же из этой истории вынес важный урок – не верить простодушно в простоту якобы простых людей. Простота, как доказали слесарь Николай со своею мамашей, бывает удивительнее самой изощрённой зауми. Поскольку непредсказуема, как плывущие по небу облака.

О последнем ограблении скажу так – оно оказалось самым гнусным из всех постигших нас краж. Потому что унесли фронтовые ордена и медали давно почившего отца, комбата-сапёра, сражавшегося под Сталинградом и на Курской дуге.

А гражданских наград у отца и не было. Пару раз институты «крамольно» пытались представить к ним по случаю папиных юбилеев, вставляли в списки. Но бывшие сослуживцы из ЦК КПСС, мелкие мстители с большими возможностями, каждый раз вычёркивали его имя. Не могли простить гордой свободы, на которую он решился в своё время, а они нет. Имена этих «героев» известны.

К слову, орден Красной Звезды был для меня всю жизнь особенным. Я его в младенчестве пытался кусать за рубиновые лучи, думал, он съедобный.

У кого нынче эта звезда? Её давали, между прочим, только за личное участие в боях. Кто сторговал наш орден на самом чёрном из чёрных рынков?

Приехавшие с собакой оперативники, узнав, что в доме ошиваются коты, даже не выпустили служебную собачку из машины. След брать оказалось некому.

От их бесполезного появления на даче тоже остался пусть и единственный, но забавный опыт. Он гласит – запах заурядного домашнего кота отшибает у служебных псов профессиональный нюх. Напрочь.

Я раздвигаю куст сирени и выглядываю на улицу. Мама просила сказать ей, когда увижу отца. Он работает в Тамбовском обкоме партии, это в квартале от нашего палисадника, и обедать ходит домой. На дворе 1955 год, мне семь, отцу тридцать три, маме тридцать лет.

Сирень растёт вдоль чугунной ограды, свешиваясь над тротуаром. Она мешает обзору, мне приходится встать сандалиями на ограду и высунуться из кустов как можно дальше вперёд.

И вот я вижу его! И запоминаю это зрелище на всю жизнь – он идёт по улице среди людей, но видно только его, потому что людской поток ему по грудь. Голова и плечи отца совершенно одиноки в этом коллективном движении. Он худой, слегка сутулый, и его рост за метр девяносто. В те времена таких высоченных людей в Тамбове почти нет. Я машу ему рукой, а он задумчиво дымит папиросой «Казбек» и не смотрит по сторонам.

Вырвавшись из куста, я бегу к маме: «Папа, папа идёт!»…

…Всего через восемь лет он, Георгий Куницын, будет решать участь фильма Тарковского «Андрей Рублёв». Окажется лицом к лицу с самой выдающейся творческой элитой Советского Союза. И его мнение будет значить много.

Неимоверный кульбит судьбы!

Я давно пытаюсь понять, отчего его жизнь сложилась именно так. И порой кажется, он воплощал чей-то пристрастный художественный замысел.

Родился Куницын в сибирской деревне Куницыно в 1922 году. В «родовом поместье», как частенько шутил. Говорил, что блатной романтики вокруг было столько, – запросто мог съехать на кривую дорожку, а тюрьмой в Сибири мало кого напугаешь. Если бы не один случай.

Вот этот самый случай меня больше всего и поражает в судьбе Георгия Ивановича Куницына, Гоши, как звали его близкие. Однажды на уроке математики в шестом классе учитель, не выдержав, спросил: «Гоша, ты “Недоросль” Фонвизина читал?» К этому времени Гоше пятнадцать, он верзила, второгодник, матёрый двоечник, шпана, у него на руке красуется татуировка якоря – в память о матросских походах с отцом на барже по Лене, и он вот-вот пересечётся с законом. Но… он сразу и единственный в классе понимает смысл вопроса, потому что давно перечитал всю школьную библиотеку от «А» до «Я». Гоша не отвечает, но с этого дня становится первым учеником киренской средней школы № 1. И 19 июня 1941 года ему вручают золотую медаль.

Этот факт в жизни отца для меня самый потрясающий. Не только потому, что с него начинается его настоящая судьба, а потому, что всего лишь одна фраза смогла так перевернуть человека!

Другим событием, перепахавшим отца изнутри, был, конечно, XX съезд партии и знаменитый доклад Хрущёва, развенчивающий культ личности Сталина. Не война, на которую он попал сразу под Сталинград и был там первый раз ранен, получил первый свой орден Красной Звезды. Не Курская дуга и второе ранение, а затем ранение в Польше и тяжелейшее в Чехословакии. А та правда, которая оглушила отца в 1956 году.

Я пишу о том, что знаю лично от него и видел сам. В 56-м году мне восемь лет, но я помню, как болезненно и страстно переживал отец крушение своих иллюзий. Я помню и более ранние, «досъездовские» споры в нашей семье. Мой дедушка, мамин папа, был раскулачен и расстрелян. Мама это помнила и прощать Сталину не собиралась. Отец оказывался в тисках: между господствующей идеологией и личной правдой близкого человека. Он бушевал, страдая от неразрешимости вопроса.