Вот уже более двадцати лет нет папы, а гиря всё так и стоит на веранде, под стулом, не прибавив и не убавив в весе, такая же пудовая. Вчера опять наткнулся на неё и подумал: «А ведь ты, чугунка, и нас всех переживёшь!..»
Оглянись
Уже более двадцати лет, как ушёл навсегда отец. Лучший из людей в моей жизни. Он не сюсюкал с нами, сыновьями. Не сказать, что был нежным и ласковым. До сих пор, бывает, вспоминаю, как порол в детстве. Но однажды признался нам, что его никогда, ни разу отец не ударил. И любил больше всех. И я понимаю деда.
Неправда, что я с детства, забывая о жёстких телесных наказаниях, ровно любил отца. Бывали периоды ненависти, бывали. И восставал, и сомневался, но всегда, не переставая, продолжал любоваться отцом. Его красотой, силой, смехом, улыбкой, открытостью, несокрушимой надёжностью и искренностью. Мне всегда нравились его глаза светло-синего цвета. У нас ни у кого таких не было – мама разбавила своим белорусским болотистым туманом, тростниковой зеленью отцовскую чистую синеву…
Никому не достались и прекрасные отцовские волосы – в юности он был почти что рыжим, а после войны потемнел и сразу же начал седеть. Сейчас вот вижу, как его кудри треплет ветер. Он сидит спереди в машине, приоткрыл окно, а я сзади наблюдаю, как ветер красиво треплет его гриву. И понимаю с завистью, что одной его пряди волос хватило бы мне на целый чуб – заместо моего жиденького чубчика.
В детстве не задумываешься о здоровье родителей – сам болеешь чаще, а их воспринимаешь как вечную данность. У отца первая зубная боль случилась только после пятидесяти. Он любил увлечённо грызть мясную кость, высасывая из неё мозговую сладость и не оставляя на кости ничего, как таёжная собака. И иногда, когда свет падал сбоку, походил со своими прозрачными яркими глазами на матёрого волка. Красивого и могучего зверя.
Однажды дед поймал отца ещё подростком на воровстве. Было это уже в Киренске. Шли голодные тридцатые, и отец с пацанами, проделав в складской стене дырку, дотянулись до мешка с конфетами карамельки-подушечки. Выскребали пацаны карамель из мешка ложками понемногу, но регулярно и всю зиму. Так что мешок просел к весне почти вполовину. Вот у этого мешка дед и нашёл оброненную металлическую ложку, которой орудовал отец. Конечно, сразу узнал родную ложечку. Молча принес её домой и молча же положил рядом с учебником, который отец читал к урокам. И больше ничего не было. Ни слов. Ни наказаний.
Отец иногда вспоминал этот случай за семейным столом и всегда восхищался педагогическим тактом деда. А мне кажется, он ещё видел в этом уроке нежность своего отца, моего деда Ивана. Этот случай мне очень нравится.
Как и история со скрипкой. Её дед купил у знакомых ссыльных из Питера. Купил из скудного своего рабочего достатка. Настоящую, в красивом футляре скрипку. Гоше купил на пятнадцать лет. Надеялся, исполнит он его мечту, научится на ней играть, и услышит дед в своём доме, как сын его исполняет «настоящую музыку».
Отец научился играть на скрипке по самоучителю, а бывший хозяин инструмента помог в практике. И сыграл деду на домашнем «концерте» по памяти – Баха и Листа. Дед слушал и плакал…
Что он чувствовал тогда, слушая скрипку, таёжный следопыт, медвежатник, охотник? Бригадир артели грузчиков, на спор способный занести в одиночку на второй этаж пианино? Простой русский мужик с такими же синими, как у отца, глазами? Что чувствовал, глядя с благодарностью на своего вихрастого и любимейшего из детей, играющего на скрипке Баха? Во глубине сибирских руд? Посреди маленькой Венеции Сибири, в городе Киренске, омываемом великими сибирскими реками, как остров? Я восхищаюсь дедом Иваном – через любовь моего отца!
Эту скрипку отец взял после военного училища на фронт. Она погибла в 1943 году. А в 44-м ординарец принёс ему трофейную.
На ней поиграть отцу не довелось. При наступлении на Дуклинском перевале, в кровавых карпатских боях, немецкий снайпер разрывной пулей вырвал из правой руки отца почти десять сантиметров кости…
Да, отец часто говорил нам, что каждый день вспоминает своего отца. Трудно в это как-то верилось. Это при сумасшедшей его занятости? Он же преподавал и в Гнесинке, и в Литинституте одновременно, и писал, писал свои книги, статьи. Но теперь, когда отца уже нет более двадцати лет, а я почти каждый день вспоминаю о нём, – я задним числом верю ему. Да, это возможно, если любишь всем сердцем и до сих пор нуждаешься в отце, как он, как я…
Бальзак отдыхает
Младший за лето прочитал «Капитанскую дочку», пушкинские «пугачевские хроники», а также «Пушкин и Пугачев» М. Цветаевой, «Пугачева» С. Есенина, Сэлинджера «Над пропастью во ржи», Стендаля, Диккенса, Бальзака, засел за «Обыкновенную историю» Гончарова… Что-то ещё прочёл, не упомню. Гончарова – громадный «сталинский» том избранного, 1948 года, странного мышиного цвета, весом с полпуда – притаранил ему на «дальнюю дачу» я. Все знают эти великановы тома, ещё с 37-го года, когда А.С. Пушкина к его юбилею выложили народу первым на могучую читательскую ладонь.
– Как Бальзак? – спрашиваю про Бальзака, поскольку мой скорочтец именно его одолевал дольше других.
– Скукота! Описаний слишком много! Как начнёт описывать какую-нибудь хрень, и вот нудит страниц тридцать об одном… Ты лучше пишешь!
Наступает пауза. Я успеваю полуобморочно закатить глаза, схватиться за сердце, крикнуть его матери: «Валидол в доме есть?!» – Что случилось?! – тревожатся из дома. А потом на крыльце и жена, и старший, Георгий.
– Говорит, я лучше пишу, чем Бальзак!
На крыльце с облегчением и закипающим весельем переглядываются.
– Ну, ты живее пишешь, интереснее… – гнёт Лёня свою кочергу.
И вдруг я понимаю, что он наконец-то соскучился по мне за лето, поскольку не виделись мы давно.
Похоже, об этой мотивировке догадались и те, что на крыльце. И наступило некоторое всеобщее ошеломление, потому что Лёня уже года полтора, с тех самых пор, как начал у него грубеть голос и пробиваться ус под носом, – вошел в «жёсткую», как боевое пике истребителя, оппозицию. Вот просто оппозицию, которую ни объехать, ни перепрыгнуть никак – хоть тресни ты, несчастный любящий отец! Ощетинился молодой, и всё. Как средневековая какая-нибудь крепость. Всё не так, не эдак, никак! Вымахать успел за то время, пока я страдал, почти на голову мать перерос, в восьмой класс первого сентября пойдёт. И вот нате вам! Перемены!
– Льстить научился! – одобрительно киваю я на младшего. – Признак ума, между прочим! Главное, не переборщить! С Бальзаком ты, сынок, слегка переборщил. Но это не грех – я же отец твой. Кому ещё и льстить-то беззастенчиво, как не отцу ро́дному? А, товарищи? – обвёл я собравшуюся аудиторию посчастливившим взором.
На крыльце зашептались-захихикали и скрылись в дверях, не прощаясь.
– Ну чё, а Сэлинджер-то прокатил? Я его лет в пятнадцать пообожать успел.
– Сэлинджер прокатил! – охотно согласился Леонид. Я незаметненько приобнял его за плечо, о чём давно мечтать забыл, и мы пошли к дому.
– Лёнь, а тебе правда нравится, как я пишу?
– Да нравится, пап. Нет, ну Бальзак тоже, конечно, ничего…
Мы вошли вместе, предварительно я спрятал глаза от своих домашних ехидн…
«Викинг» или «Князь Владимир»?
Очень субъективно о фильме «Викинг» (реж. Андрей Кравчук, 2016 год, Россия). Семейный культпоход.
Младший сын Леонид (скептик, глобальный антагонист и адвокат обездоленных), выходя с фильма, за моей спиной (я к нему прислушиваюсь, к Леониду) проворчал: «Всё враньё. И почему название “Викинг”, а не “Варяг”, например, или тот же “Владимир”?» Я прислушиваюсь к своему младшему сыну Леониду, ученику 8-го гуманитарного класса гимназии. Не только потому, что недавно за анализ стихотворения Чичибабина учительница по литературе чуть не «задушила» его «в объятиях». Он вообще умный. Я это понял, когда Леониду было близко к году, просто вглядевшись в его зоркие, насмешливые глаза. Тогда мне никто не поверил. Тёща даже посмеялась над моим умозаключением – в смысле, ну да, конечно, парень ещё соску сосёт, а уже умный! Теперь не смеётся.
