Через три года появился ещё один младший брат, Иван. И я вновь стал главным, но как старший. Не как единственный…

Уже через неделю после рождения меня пытались сожрать тамбовские клопы. И не успели!

Родители вернулись из гостей раньше, насекомым попросту не хватило времени оставить на простыне одну шкурку. Между прочим, я был крупным экземпляром, потянувшим при первом взвешивании на целых четыре с половиной килограмма. Про рост молчу, у этих Cimex lectularius интерес вызывал, конечно, мой вес, дабы вычесть из него до последней капли свеженькую грудничковую кровь!

Суровыми были клопы в голодную послевоенную пору! Не их вина – в том судьба их сущности.

По словам мамы, её насторожила моя возня и громкое протестное кряхтенье. Отец зажёг лампу, мама раскрыла пелёнки, и, как с возмущением вспоминает до сей поры – я был так дружно обсижен клопами, что скрылся под ними целиком!

Второе потрясение острого момента, по словам мамы, – звук падавших кровососов! Раздувшиеся твари, разбегаясь, тяжело и как-то сыро шмякались на пол, словно пьяные мужики в бане.

А ведь запомнил я этот случай в недельном от рождения возрасте! Уточняю специально для коллективной научной мысли, которая в корне отрицает столь раннее пробуждение сознания. Но поди поспорь с очевидным фактом!

Воспоминание, конечно, было смутненьким, не слишком отчётливым, но оно было. И даже беспокоило десятилетия, пока мама не изложила подробности клопиного, говоря изысканно, форсинга. Это воспоминание, соединённое теперь с рассказом мамы, и состояло-то из нескольких секунд вдруг открывшегося перед глазами света! Похожего, между прочим, на бледное облако, внутри которого всё завораживающе клубилось. Облака тревожного, как бывает тревожно колыхание на ветру недовысохшей наволочки, раскинувшей богатырские плечи от одной деревянной прищепки до другой, на верёвке посреди двора.

Пожалуй, будет вежливо сообщить, по какой причине я оказался в хищных лапах именно тамбовских вампиров.

В мае 1948 года моего будущего папу комиссовали в возрасте двадцати шести лет из армии, как «фронтового» инвалида. К тому времени он находился с моей маменькой в посёлке Капустин Яр Астраханской области. В должности начальника штаба 59-го отдельного инженерно-сапёрного батальона. А этот факт сообщает, что папа успел поучаствовать в создании самого первого в СССР полигона, с которого в 1947 году стартовала дебютная советская баллистическая ракета! Затем, в 1962 году, полигон станет ещё и космодромом. Выходит, полгода маминой беременности я тоже провёл в Капустином Яру, возможно, сопровождая первые старты мощных сверхракет нервными тычками пяток в мамин «глобус».

До моего рождения в августе 48-го года оставалось три месяца, а куда деваться из Капустина Яра, родители не знали. Отец списался с фронтовыми друзьями, и «нас», почти уже троих, пригласили одновременно в Питер, Подмосковье и Тамбов. И только в Тамбове предполагалась для проживания отдельная комната. Отеческий выбор пал на Тамбов, в нём после войны осел с семьёй Николай Фёдорович Шавлов, близкий фронтовой товарищ папы.

Обосновался он в небольшом деревянном доме, с печкой как раз в «нашей» будущей комнате. А за печкой у Шавловых уютненько топталась тёлочка, целыми днями смачно хрумкая чудесной, душистой травкой. И вот появился тут я, и мы наперегонки с тёлочкой принялись расти. Она, дабы стать благородной коровой и затем отдавать людям молоко, а я вычмокивал молоко из мамы, чтобы сначала стать мальчиком, а потом мужчиной.

В этом месте маминого повествования я отчётливо представил себе, как к моей постели, когда я оставался в комнате один, подбиралась тёлочка и, влекомая пробуждающимся материнским инстинктом, вылизывала мою голову горячим, шершавым языком. И наверняка именно поэтому у меня единственного в семье были совсем тонюсенькие, невесомо-нежные волосы.

Когда мама поведала, что я мог стать жертвой клопов, но не стал – благодаря тому, что родители вернулись в свою комнату от Шавловых раньше, чем собирались, – я вскричал: «Этот свет я помню! Я помню этот свет!»

И теперь только догадался, что это были за одуванчики в моём первом в жизни видении, соприкоснувшиеся своими дымчатыми шарами на фоне беспокойного облака-наволочки. Это были склонившиеся надо мной головы моего отца и моей матери.

Ещё подумал, что, возможно, этой же ночью в желудках Cimex lectularius моя кровь соединилась с кровью семейства Шавловых, и в каком-то неформальном смысле мы стали родными.

Затем моя фантазия взяла выше, я представил весь город Тамбов, кишащий бандами насекомых, перебегающих по тёмным дворам от дома к дому, чтобы попробовать человеческой кровушки здесь и там, перемешивая разные гены и ДНК в своих «мобильных лабораториях», возможно, с отчаянной надеждой вывести породу людей, которые перестанут травить клопов ядовитым дустом хотя бы в отдельно взятом Тамбове.

Через год-полтора отцу, как редактору местной молодёжной газеты, выделили собственную жилплощадь – в шесть квадратных метров, но с высоченным потолком и персональным красивым окном, выходящим на городской базар. В первом этаже.

В этом двухэтажном доме когда-то, до революции, жил богатый купец Аносов. А теперь тут, на улице Красной, стал жить я, мои родители и ещё фамилий десять, поскольку просторный купеческий дом с роскошным залом в семь окон по фасаду задолго до войны превратили не только в огромную коммуналку, раздербанив на клетушки, но и – опять же! – в клоповник. Здесь я и продолжил «сдавать» кровь в клопиный городской общак, попутно заводя невольно всё новые кровные узы с доставшимися мне земляками по воле судьбы.

Между прочим, говорят, что постельные клопы упоминаются в древнегреческих источниках с IV века до нашей эры. О них рассуждал великий философ Аристотель, а Плиний уверял, что клопов можно использовать при нейтрализации змеиных укусов. Да что там! В XVIII веке Жан-Этьен Геттар, одно время бывший личным врачом Людовика де Бурбона, герцога Орлеанского, на полном серьёзе рекомендовал использовать клопов для лечения истерии.

В XVI веке завоеватели Нового Света завезли клопов в Америку, а в 60-е годы XIX века, с приходом в Туркестан русских войск, постельный клоп по-хозяйски обосновался и в Средней Азии.

Так что роль клопа во всемирной истории пока ещё ждёт своих исследователей, и, возможно, мой опыт общения с ними будет учтён пытливой мыслью серьёзной науки.

Возвращаясь к своей истории, подчеркну – не было во всём Тамбове роднее мне людей, чем семья Шавловых, в первые же дни моего появления на свет ставших моими «кровниками». Слово это различается у русских и кавказцев. У нас оно значит – родственник, брат.

Важно сказать, что, когда отец и мама приехали в Тамбов, у Шавловых уже имелся первенец, сын Володя, с рождения разбитый церебральным параличом. Володя был старше меня на год, и всю жизнь свою (до сорока с лишним лет) он прожил фактически на руках несчастных родителей – и в инвалидной коляске.

Его мама – все звали её Шурочкой – познакомилась с Шавловым и моим отцом на фронте. Она, миниатюрная, как статуэтка балерины, была отважным санинструктором и вытащила из-под пуль и снарядов не одного только своего подраненного Николая Шавлова, а очень много молодых парней и мужиков, гораздо тяжелее и больше себя. У неё и боевых наград было погуще, чем у Николая Фёдоровича!

И вот она родила мальчика с жестоким недугом. Почему же судьба не поскупилась для неё и на это испытание?! В чём был тут замысел у этой судьбы?!

Такими неразрешимыми вопросами я задавался всякий раз, когда видел Вову Шавлова в коляске, с выкрученными в стороны суставами рук и ног, с падающей головой и судорожной попыткой хотя бы в мычании что-то мне сказать. И всякий раз я поражался весёлой радости, с какой он смотрел в мои глаза! Будто меня и ждал все дни и годы, что мы не виделись. И я каждый раз с замиранием сердца подозревал, что там, внутри себя – он всё понимает, а душою ясен и здоров!