Скептиков не нашлось, дружно звякнули рюмки.

Потом папа, видно, сильно заскучавший по родной Сибири на этой «волчьей» Тамбовщине, поведал – как его отец, значит, мой дед Иван, нашёл как-то зимой берлогу, просунул жердь, чтобы разбудить от спячки хозяина, и, когда косолапый спросонья схватился за неё, пальнул строго по жерди вниз. Медведь, как и полагается после такого хитрого выстрела, затих.

Зимуют адекватные мишки по одному, потому сел дед перекурить после проделанной работы. Обернулся, когда второй над берлогой по грудь уже выпрыгнул! Выскочил бы целиком – конец! Дед даже ружьё не перезарядил – так верил в звериные законы! Патрон от спешки перекосило – он ладонью ка-ак шибанёт затвор – пуля медведю в башку шмяк, тот в берлогу, к первому, а затвор вывернул из ладони кусок мяса!

Я живо всё представил, мне захотелось из-под стола к маме.

– Это что же, выходит, два медведя в одной берлоге зимовали? – изумился спокойный обычно Комиссаров. – Непорядок!

– Бывает и такое! – сказал папа, и все сочувственно выпили за удачу, а ещё за стальные нервы деда Ивана. Сенечкин добавил:

– Ну не дурак? Сам попался и подружку под монастырь подвёл! Итог звериного волюнтаризма, товарищи! Типичный таёжный троцкизм!

– На такой охоте всё по-честному. Или ты медведя, или он тебя. Особенно если с рогатиной на него идёшь, – сказал внушительно папа. – Это тебе не белок из ружья пугать! – И добавил: – А ещё, скажу я вам, нельзя Хозяину в глаза смотреть! Не выносит человечьего взгляда, сразу кидается!

Наверное, папе показалось, что гости не до конца прониклись величием сибирского медведя и начали расслабляться.

– Вот вам ещё один случай поединка человека и могущественного зверя, – папа потянул на себя вожжи слабеющего внимания. – Жил в одной глухой деревеньке охотник Макар – богатырь, если одним словом! Пошёл этот Макар как-то с рогатиной в тайгу и вышел пря-я-мо на матёрого самца. Зыркнул косолапый на Макара, а Макар глаза и не спрятал!

Тогда вскочил осерчавший Михал Потапыч и попёр, как в цирке, на задних лапах, страшнее немецкого танка «Фердинанд»! – В этом месте Сенечкин застучал под столом ногой, будто застрочил из пулемёта. – Макар едва рогатиной упёрся, – продолжал папа, – а она, собака, бац и соскользни! Ну, тут уж обнялись, как на свадьбе! Медведь мужику когтями скальп с загривка на глаза – р-раз! А Макар мишку по-борцовски в замо́к цап и из последних – хрясь! Переломил хребтину! Вернул Макар на затылок свой скальп вместе с волосами и выполз к деревне. Выжил! – Папа по-актёрски выдержал паузу. – В деревне никто не поверил, что можно сломать медведю спину. Но позже косолапого нашли – с позвоночником в другую сторону! Приволокли на площадь перед церковью, на обзор. Вот какую историю слышал я от отца, а он не умел искажать истину совсем! – гордо закончил папа, и опять запел хрусталь, только теперь в честь редкой силы живучего Макара.

Как-то уж чересчур дотошно вообразил я себе картину произошедшего – меня вывернуло на ближайшую под столом ногу, которой оказалась знакомая всему городу нога Героя Советского Союза Комиссарова.

…Очнулся в кровати. Надо мной мама, в доме тихо, тикают часы на буфете.

Это был позор. Горькое чувство, что я подвёл отца, подвёл деда Ивана и ещё отца деда Ивана, Петра…

Мне пяти не исполнилось, когда умер Сталин. Наверное, я запомнил этот день, потому что был в детском саду, «с народом». Чёрная тарелка на стене, похожая на пуговицу великана, и сообщила о событии.

Но прежде молодая воспитательница Люба кружилась в танце по комнате. И почему-то именно в этот исторический день я впервые посмотрел на её мелькающие голые ноги с интересом.

Мы сидели на скамьях вдоль комнаты, справа от меня через два сдвоенных окна прямо на Любу обрушивался целым водопадом солнечный, мартовский, весенний свет. Время от времени она со смехом кого-нибудь выхватывала со скамьи и начинала кружить, то поднимая над головой, то опуская параллельно полу, как самолётик! Я ждал своей очереди, отслеживая взглядом пробегающие мимо Любины ноги.

А потом музыка в тарелке замолчала. Люба замерла посередине комнаты, а из тарелки заговорил знакомый мужской голос. И тотчас Люба и все остальные взрослые зарыдали так страшно, что мы заорали им в ответ!

Сколько рыдали, не помню. А забыть такое невозможно. Забывается общий смех, но не общие слёзы!..

Гораздо позже подумалось мне, что, может, и дед мой, Пётр Филиппович, мамин папа, по документам следствия – «японский шпион», расстрелянный в 1938-м в Иркутске, плакал тогда вместе со мной. Не по Сталину – по себе, по мне, по всем, кто потерял друг друга, даже не успев встретиться. Как не встретились никогда мы с дедом…

Нас обворовывали несколько раз. Может, правильнее даже сказать – грабили.

Первый раз криминальная драма случилась в мои шесть с половиной лет. Пока я без дела шатался по палисаднику, за нашими окнами уже вовсю совершалось преступление! Финальную сцену, эффектно венчающую событие, я видел своими глазами: из парадного выбежала с кухонной тряпкой в руке моя старенькая нянечка Екатерина Акимовна, закричала: «Грабят! Держи вора!» – и отважно побежала вдоль дома, размахивая тряпкой из стороны в сторону, как флажком на первомайской демонстрации. Тот, за кем она бежала, был проворнее, а потому его спину могли видеть прохожие уже на соседней улице, за углом.

Я кинулся домой. Когда ворвался в распахнутую входную дверь, мама поднималась с пола, обеими руками держась за живот, и, поднявшись, ринулась в нашу с Мишей комнату. Миша, которому не исполнилось ещё и двух, всё так же крепко спал в своей постели. Живой!

А теперь – как всё было, так сказать, реконструкция происшествия.

Сразу после обеда к нам пришёл обкомовский водопроводчик Николай, молодой дядька лет тридцати. Все его хорошо знали, поскольку именно он чинил в доме трубы, краны и батареи отопления.

Вот и в день ограбления никто не удивился, когда в дверь постучался этот самый Николай.

Мама только что уложила спать маленького Мишу, впустила слесаря, а сама отправилась через дорогу в гастроном. Нянечка Екатерина Акимовна постояла минуту, наблюдая, как Николай щупает в большой комнате батарею, достаёт из сумки инструменты, и ушла на кухню готовить еду. Николай, как «обкомовский», был вне подозрений. Да его давно уже воспринимали за своего и потому спокойно оставляли, не тревожась. Очень скоро обнаружилось, что напрасно.

Николай забрал с буфета мамины часы «Победа», из ящика выгреб оставленную с вечера отцом зарплату. Потом перешёл из большой комнаты в детскую, где беспечно спал мой новенький, пухлощёкий брат, охапками вытащил из платяного шкафа всю одежду отца и мамы, свалил на мою кровать и с четырёх углов цинично соорудил из моего же покрывала большущий узел. Затем приладился закинуть его за спину, но именно в сей торжественно-интимный воровской момент вернулась из магазина мама.

Слесарь Николай из любопытства отогнул уголок белоснежно чистенькой занавески на застеклённой вверху двери. Мама из прихожей колебание ткани чутко уловила, но подумала, что это Екатерина Акимовна, поскольку больше в детской быть некому, пошла к кухне и обмерла, увидев няню у плиты.

Из детской, навстречу ей, выскочил обкомовский «оборотень» и, видимо, поняв по маминому лицу, что живым его здесь брать не будут, – ударил первым, ногой в живот. Кстати, мы теперь все знаем, как оно выглядит, когда здоровенный молодой мужик бьёт женщину ногой в живот: неоднократно показывали по нынешнему телевизору. Мама упала. Вор махнул за порог. А дальше было то самое эффектное и громогласное появление из парадного в палисадник моей любимой нянечки Екатерины Акимовны, первым зрителем и свидетелем которого, как уже говорилось, оказался я.

В тот же день выяснилось, что Николай ещё накануне уволился с работы. Но про заявку на ремонт, оставленную отцом у обкомовского дежурного, знал и, видимо, решил не упускать «удобного случая». Наряд милиции (на мотоцикле с коляской) ещё до сумерек прибыл по адресу проживания «бывшего» водопроводчика – анкета с фотографией Николая из обкома никуда не делась, как и его автобиография, написанная собственноручно при устройстве на «завидное» местечко. На дворе стоял 1955 год, и органы овладели к этому историческому сроку колоссальным навыком взаимодействия «с населением».