Иногда я сталкивался с Обичкиным в подъезде. Он, пенсионер со стажем, непременно был в тройке даже в жару, всегда при галстуке в горошек, точь-в-точь как на знаменитом портрете В.И. Ленина, висевшем во всех кабинетах Советского Союза. Обичкин и ростом был как Ленин, около метра пятидесяти, с ленинской же бородкой и усами. Только значительно старше Ленина, совсем седенький. Геннадию Дмитриевичу в те 70-е годы было под восемьдесят, но производил он живое впечатление – уютно опрятный, доброжелательный господин в маленьких чёрных ботиночках.

А внуки Обичкина истязали моего отца. Внуков было двое, оба страдали каким-то врождённым дефектом ног, потому носили жёсткую обувь на крепкой, как у чечёточников, подошве. И беспрерывно бегали по всем комнатам, рассыпая над нашими головами звонкую рок-н-ролльную дробь. А отец, когда работал за письменным столом, совершенно не выносил постороннего – даже малейшего – шума! «Беда» была ещё в том, что работал отец дома целыми днями, с перерывами разве что на лекции и еду. И – шахматы.

– Они бегают по моей голове! – воздев руки к потолку, бушевал папа, вырываясь, как лев, из кабинета. – Эти маленькие садисты не дают мне работать! Аня, – кричал он, – купи этим палачам тапочки!

Мама смеялась, чем заводила отца ещё пуще. Но в очередной раз напоминала, почему внуки Обичкина не снимают дома ботинок. Отец с усилием остывал и говорил: «Надо подарить Обичкину ковёр!» Мама опять смеялась, а отец закрывался в кабинете и затыкал бесполезными берушами уши. Хитрых затычек – всех видов – нанесли ему из аптеки мешок.

Между прочим, «мешающий шум» был настолько серьёзной проблемой, что отцу однажды удалось изменить маршруты захода самолётов на посадку во Внуково. Летом самолёты садились и взлетали с интервалом в несколько минут – почти над крышей дачи, сотрясая чудовищным рёвом округу. Приходилось даже кричать собеседнику в ухо, иначе он не слышал ни бельмеса. И отец убедил соответствующие власти отклонить траекторию от писательского посёлка. Ненадолго. Пока была ещё жива советская власть, считавшаяся с «капризами» фронтовиков, инвалидов войны и творческих работников.

Однажды Обичкины затопили нас ещё и водой. Отрядили оценить масштабы бедствия меня. Так впервые я оказался в квартире бывшего директора Института марксизма-ленинизма, историка Коммунистической партии Обичкина Г.Д. Хозяин встретил в отглаженной шёлковой пижаме, чем-то отдалённо напоминающей его знаменитую костюмную тройку. Может быть, по-ленински сунутыми в подмышки руками. Когда мы вместе обнаружили, что вода действительно переливается через ванну и вот-вот преодолеет барьер под дверью, он по-стариковски запаниковал. Паника его выражалась в учащённом топтании на месте, будто он хотел убежать от свалившихся неприятностей, но бежать было некуда. Я вызвал маму, и мы в пять минут устранили «потоп».

Повеселевший Обичкин меня не отпустил, провёл в кабинет, стал расспрашивать «о жизни молодёжи» в моём лице. На тумбочке у его кровати, как перед решающим сражением, столпилась батарея маленьких пузырьков и склянок, источавших сильный, какой-то совокупный аптечный дух. Тогда подумалось об увиденном количестве – «чересчур»! Теперь бы уже – нет.

Но главное впечатление пришло не сразу – я пробежался взглядом по огромной библиотеке Обичкина и испытал неосознанный дискомфорт. Что-то с ней было не так! Что же именно? Приглядевшись, я понял, в чём дело: все корешки библиотеки были однотонными, а окраса – строго тёмно-коричневого, тёмно-зелёного, бордового и красного. А ещё тёмно-синего. Таким колором в СССР издавали Ленина, Маркса-Энгельса, Сталина, Плеханова и вообще всю политическую литературу. Несколько тысяч книг, и поголовно – политические! С редкими «диссидентскими» вкраплениями художественной литературы в лице Максима Горького и Шолохова…

Меня это так обескуражило, что я с искренним сочувствием посмотрел на старого марксиста Обичкина. Он мой потеплевший взгляд истолковал по-своему и с внезапным возбуждением стал рассказывать, как ездил в Париж – выкупать для «своего» института неизвестные до сих пор письма Маркса. Оказалось, дорогими политическими раритетами умело торговали внуки автора «Капитала», и Обичкин вёл с ними длительную предварительную переписку, цель которой была в том, чтобы сбить цену. Геннадий Дмитриевич – с детскими слезами радости поведал, что ему удалось сэкономить государственные деньги советского народа, поскольку стоимость раритетов он – «удачненько понизил»!

Прощаясь в дверях, явно тронутый вежливым вниманием, Обичкин открыл и совсем уж «интимную» тайну: «А вы знаете, этой вот самой рукой я пожимал руку внука Карла Маркса!» Он вытянул старенькую детскую ладошку, чтобы я мог её повнимательнее рассмотреть в качестве наглядного доказательства, а поскольку рука продолжала висеть в воздухе, я догадался, что Обичкин не против, если я пожму её и тем самым приобщусь к Великому событию, случившемуся в Париже с ним самим!

Я осторожно пожал выставленную ладонь, и Обичкин придержал мою руку, словно передавая невидимую эстафету от руки внука самого Карла Маркса!

Выйдя за дверь, я спустился к подъездному окну и посмотрел на свою ладонь с невольным любопытством…

У моего отца в библиотеке было море художественной литературы, и многие из мировых классиков стояли со своими полными собраниями сочинений, плотно прижавшись друг к другу могучими бумажными плечами. Но был у папы и ещё один – особенный книжный шкафчик! Лет в пятнадцать мне посчастливилось обнаружить в нём существование второго, «тылового» ряда, где папа конспиративно хранил библиотечку «служебных» изданий. Как работник ЦК КПСС, папа получал их в начале 60-х в порядке рабочего ознакомления. Это были белые книженции в мягкой обложке, с тонкой бордовой окантовочкой. Они и познакомили меня нелегально с романом «По ком звонит колокол» Эрнеста Хемингуэя, а затем с «Реализмом без берегов» ревизиониста, как тогда считали, Роже Гароди, сборником статей «путаника» Сартра, пьесами Камю, «Процессом» Кафки, его рассказами, включая «Превращение», да и вообще со всем, что папа прятал на этой полке от посторонних глаз! Не изданная в СССР литература, доступная лишь диссидентам и партаппаратчикам, братьям – так сказать – по конфликтующему разуму, неожиданно стала и моим достоянием. И, конечно, как-то повлияла на моё преждевременное мозговое развитие. Хотя это не факт, скорее робкое предположение…

Подумать только – огромная библиотека, тысячи книг, а – почитать нормальному человеку нечего!

Я понял, что Геннадий Дмитриевич умер, увидев однажды за лифтом аккуратно составленные в штабеля книги – рыжую стопку полного собрания сочинений Иосифа Сталина (на глаз – почти двадцать томов). Шоколадно-коричневые, одинаковые по толщине совместные тома Маркса и Энгельса, тёмно-синие стопки Ленина (на глаз – более сорока томов), тёмно-зелёное собрание сочинений Плеханова, самое скромное в количественном выражении…

Было ясно, что все эти монолитно-унылые стопки были подготовлены к эвакуации в ближайший мусорный бак – внуками учёного. К этой исторически осознанной процедуре они успели возмужать, стали крепкими молодыми людьми с сильными ногами. Благодаря жёстким ботиночкам, так мучившим моего отца, они всё же избавились от детского недомогания.

А через полгода, вынося в пакете мусор, я обнаружил и второй библиотечный транш – разрозненные тома политической литературы, красные, зелёные, жёлтые, серые… Это была почти, можно сказать, публичная, окончательная смерть библиотеки Обичкина. Вспомнилось, как он передавал мне ладошкой эстафету от Маркса.

Подумалось, что, наверное, передавал её и своим внукам – как что-то важное, дорогое. И странное дело, но именно в тот момент я и пожалел его по-настоящему, до сердечного спазма…

Всего однажды привелось мне видеть знаменитого скульптора Эрнста Неизвестного, но зато в нашем доме.

Поскольку матушки в тот момент не было, отец с гостем прямиком отправились на кухню, и вскоре послышалось оттуда звяканье бутылок, а затем и рюмок.