– Я плохо слышу тебя, вода журчит.

– Прошу тебя, дорогой!

Я выпрямился, протер глаза и оглянулся.

Все наше имущество исчезло… Все, кроме моей бритвы.

– Что ты сделал с мылом? – спросила Маргрета.

Я поглубже втянул воздух и медленно выдохнул.

– Я тебя правильно понял? Ты спрашиваешь, что я сделал с мылом?

– А что бы ты хотел, чтоб я сказала?

– Э-э-э… не знаю. Но только не это. Тут происходят чудеса, а ты меня спрашиваешь о каком-то куске мыла.

– Алек, чудо, которое происходит вновь, и вновь, и вновь, перестает быть чудом, оно превращается в докучливую неприятность. Слишком часто, слишком много. Мне хочется взвыть или разрыдаться. Потому-то я и спросила насчет мыла.

Я и сам был на грани истерики. Но слова Маргреты подействовали на меня, как ушат холодной воды. Маргрета? Та, что спокойно перенесла айсберги и землетрясения, которая ни разу не захныкала в беде… она хочет взвыть?!

– Извини, дорогая. Мыло я держал в руке, когда ты меня брила. Когда я ополаскивал лицо, его у меня уже не было, – наверное, я положил его на берег. Но точно не помню. Это важно?

– Нет, не очень. Хотя этим бруском «Камей» мы воспользовались только раз, и, если бы его удалось отыскать, он составил бы ровно половину нашего имущества, в пару к твоей бритве. Может, ты и положил его на берег, да я его там не вижу.

– Значит, исчезло. Марга, сейчас хорошо бы разобраться с неотложными делами, а как испачкаемся, будем думать о мыле. Нам нужна еда, одежда и место для ночлега! – Я выбрался на берег. – Обувь!!! Даже обувь пропала. Что будем делать? Я ничего не соображаю. Была бы тут Стена Плача, я бы оросил ее слезами.

– Успокойся, родной, успокойся.

– А ничего, если я тихонько поскулю?

Она подошла ко мне, обняла и поцеловала.

– Поскули, если хочешь, дорогой. Поскули за нас обоих. А потом будем решать, что делать.

Ну, в объятиях Маргреты подавленное настроение исчезает без следа.

– А нет ли у тебя какой-нибудь идеи? Не могу придумать ничего лучше, чем вернуться обратно на шоссе и попытаться схватить попутку… но это мне не очень по душе. По причине моего внешнего вида. Даже фигового листа и того нет. Не видела ли ты где-нибудь поблизости фигового дерева?

– А разве в Техасе растут смоковницы?

– В Техасе все растет. Ну так что будем делать?

– Вернемся к шоссе и пойдем.

– Босыми? Может быть, постоим, выставив большие пальцы? Босиком нам все равно далеко не уйти. У меня нежные подошвы.

– Они закалятся. Алек, мы непременно должны двигаться. Хотя бы для того, чтобы поддерживать свой боевой дух. Если сдадимся – мы погибли. Я точно знаю.

Через десять минут мы медленно брели по шоссе на восток. Это было совсем не то шоссе, с которого мы недавно сошли. У него было четыре полосы, а не две, и с обеих сторон тянулась широкая мощеная обочина. Полосу отчуждения разграничивала не колючая проволока в три ряда, а ограда из металлической сетки-рабицы, высотой в человеческий рост. Если бы не ручей, мы бы не выбрались на шоссе. Пришлось снова лезть в воду и, задержав дыхание, с трудом протискиваться под решеткой. Мы опять вымокли (рубашки-полотенца у нас уже не было), но теплый воздух поправил дело в одну минуту.

На этом шоссе движение было куда оживленней, чем на прежнем; здесь был и грузовой, и пассажирский транспорт. Машины двигались с невероятной скоростью. Как быстро, я определить не мог, но мне казалось, что их скорость вдвое больше, чем у любых известных мне транспортных средств. Они мчались так же быстро, как трансокеанские дирижабли.

Там были огромные машины – вероятно, грузовые, – которые выглядели не как обычные грузовики, а как товарные железнодорожные вагоны. Они были даже длиннее вагонов. Но когда я присмотрелся, то понял, что каждый состоял из трех машин, сцепленных вместе. К такому выводу я пришел, пытаясь сосчитать число колес. Шестнадцать на машину? И еще шесть на чем-то вроде локомотива, установленного впереди. Итого пятьдесят четыре колеса. Разве так бывает?

Эти левиафаны двигались бесшумно, если не считать свиста воздуха и шороха шин по шоссе. Мой профессор динамики был бы очень доволен.

По ближней к нам полосе шли машины меньших размеров, которые я предположительно счел пассажирскими, хотя внутри никого не заметил. Там, где должны были быть окна, поверхность казалась сделанной из зеркал или полированной стали. Машины были длинные, низкие и обтекаемые, как дирижабли.

Теперь я увидел, что шоссе не одно, а два. Транспорт на ближней к нам стороне шел на восток, а на расстоянии по меньшей мере в сотню ярдов другой поток машин стремился на запад. Еще дальше, видимая только в промежутки между машинами, тянулась ограда, образуя северную границу невероятно широкой полосы отчуждения.

Мы плелись по обочине. Я уже начал сомневаться, что нас подберет какая-нибудь попутная машина. Даже если нас замечали (что нельзя было утверждать со всей определенностью), то как им было остановиться на такой скорости? Тем не менее каждой проезжавшей машине я показывал поднятый большой палец.

Свои сомнения я держал при себе. Мы брели бесконечно долго. Внезапно одна из несущихся мимо машин скользнула к обочине, остановилась в четверти мили от нас, а затем двинулась задним ходом, причем очень резво – на месте водителя я бы поостерегся. Мы торопливо отошли подальше в сторонку.

Машина остановилась рядом с нами. Участок зеркального покрытия – шириной в ярд и примерно столько же в высоту – отскочил наподобие подвального люка, и я сообразил, что вижу пассажирский салон. Водитель посмотрел на нас и ухмыльнулся:

– Глазам своим не верю!

Я попробовал улыбнуться в ответ.

– Я и сам не верю. Но так оно и есть. Подвезете?

– Возможно. – Он оглядел Маргрету с головы до ног. – Ух ты, какая красавица! Что случилось?

– Сэр, мы потерялись, – ответила Маргрета.

– Похоже на то. А одежду вы тоже потеряли? Вас похитили? Или что? Ладно, с этим можно и подождать. Меня зовут Джерри Фарнсуорт.

– А мы – Алек и Маргрета Грэхем, – ответил я.

– Рад знакомству. Что ж, кажется, оружия у вас нет – исключая ту штуковину, что у вас в руке, мисс Грэхем. Что это такое?

Она протянула ему коробочку:

– Безопасная бритва.

Он взял ее, повертел и вернул обратно.

– С ума сойти. Я такую только в детстве видел, когда о бритье еще и не помышлял. Ну, вряд ли вы с этой игрушкой возьмете меня в заложники. Влезайте. Алек, садитесь сзади; ваша сестра займет место рядом со мной.

Еще один участок покрытия поднялся вверх.

– Спасибо, – ответил я, припомнив горькое присловье о нищих, которым выбирать не приходится. – Марга не сестра мне, а жена.

– Счастливчик! Не возражаете, если она сядет рядом со мной?

– Нет, конечно.

– Ха, от вашего ответа тензометр зашкалил бы. Дорогая, садитесь-ка сзади, вместе с мужем.

– Сэр, вы предложили мне сесть с вами, и мой муж вслух выразил свое согласие.

Маргрета скользнула на переднее сиденье. Я было открыл рот, но тут же закрыл, обнаружив, что сказать мне нечего. Потом я уселся на заднее сиденье; внутри машина была гораздо больше, чем снаружи, на широком сиденье было очень удобно. Двери закрылись; «зеркала» оказались окнами.

– Я сейчас снова войду в поток машин, – сказал наш хозяин, – так что не противьтесь предохранительным устройствам. Иногда эта телега взбрыкивает не хуже породистого быка – перегрузки до шести «же» или больше. Кстати, а куда вы направляетесь? – Он поглядел на Маргрету.

– В Канзас, мистер Фарнсуорт.

– Зовите меня Джерри, дорогая. Вот так голышом и пойдете?

– У нас нет одежды, сэр, мы ее потеряли.