(И в самом деле. Разумеется, обо всем вышеперечисленном я не задумывался, хотя и считал, что патрон и впрямь должен заботиться о своих пеонах.)

– Дон Хайме, в тот день, когда вы выкупили наши долговые обязательства, секретарь суда объяснил мне смысл моего контракта и сказал, что его срок составляет сто двадцать один день. Он так мне и сказал!

– Тогда иди к секретарю и разбирайся с ним. – Дон Хайме повернулся ко мне спиной.

Я несколько поостыл. Сейчас дона Хайме ничуть не пугала моя возможная беседа с секретарем суда, хотя до этого он явно не желал, чтобы Маргрета обращалась в суд по поводу чаевых. Я сообразил, что он хорошо разбирается в контрактном праве, а потому не боится, что судья или секретарь уличат его в каких-то махинациях.

С Маргретой мы обсудили это только поздно ночью, оставшись наедине.

– Марга, как я мог так ошибиться? Я думал, что секретарь суда все точно подсчитал, прежде чем завизировать наше долговое обязательство. Сто двадцать один день. Верно?

Она ответила не сразу. Я не унимался:

– Ты же сама мне это сказала!

– Алек, несмотря на то что теперь я думаю на английском, а в последнее время – на испанском, при счете я обычно перехожу на датский. По-датски число шестьдесят звучит «tres», а то же слово в испанском значит «три». Понимаешь, как легко мне было ошибиться. Я не помню, что именно я тебе сказала: «ciento y veintiuno» или «ciento y sesentiuno»[22] – так как помню числа по-датски, а не по-английски или по-испански. Но я думала, что ты сам все проверил.

– Да, конечно. Разумеется, секретарь суда не сказал: «сто двадцать один день», – насколько я помню, он вообще не пользовался английским языком. Я же в то время совсем не знал испанского. Сеньор Муньес все объяснил тебе, ты перевела мне, а позже я сделал арифметический подсчет, который, видимо, подтвердил то, что сказал секретарь… или то, что ты сказала… Тьфу ты! Совершенно запутался!

– Тогда почему бы нам не отложить все это до разговора с сеньором Муньесом?

– Марга! Неужели тебя не огорчает перспектива рабски вкалывать в этой дыре еще целых пять недель?

– Конечно огорчает, но не так сильно, как тебя. Алек, я ведь работала всю жизнь. Работать на пароходе было тяжелее, чем учительствовать, но зато я путешествовала и видела чужие страны. Работать здесь официанткой немного тяжелее, чем убирать каюты на «Конунге Кнуте», но зато мы с тобой вместе, и это с лихвой компенсирует все остальное. Да, я хочу уехать отсюда к тебе на родину, но, поскольку там не моя родина, я не так жажду покинуть этот город, как ты. Сейчас для меня родина там, где ты.

– Дорогая, ты рассуждаешь так логично и резонно, что мне впору на стену лезть.

– Алек, прости, я не нарочно. Я просто хочу, чтобы мы об этом больше не волновались – во всяком случае, до встречи с сеньором Муньесом. А сейчас я разотру твою бедную спину, чтобы ты расслабился как следует.

– Мадам, вы меня убедили. Но только если прежде вы разрешите мне растереть ваши бедные усталые ножки.

Мы сделали и то и другое. Ах, «я не стану и думать о рае ином».

Нищие не выбирают. Утром следующего дня я встал пораньше, повидал судебного курьера и узнал, что не смогу встретиться с секретарем суда, пока не кончится сегодняшнее заседание. Пришлось предварительно договориться о встрече во вторник, в конце рабочего дня. «Предварительно» – то есть мы обязательно подойдем к зданию суда, а секретарь на себя подобного обязательства не берет (возможно, все же он там будет, Deus volent[23]).

Так что во вторник мы, как всегда, отправились на пикник, ибо увидеться с сеньором Муньесом можно было не раньше четырех. Однако мы обулись и оделись как для воскресного богослужения, а не для пикника, а вдобавок утром приняли душ, я сбрил щетину и облачился в костюм – подарок дона Хайме, – хоть и ношеный, но чистый и отглаженный, что в целом выглядело намного лучше, чем обтрепанные штаны из запасов береговой охраны, в которых я обычно стоял у мойки. Маргрета надела свой яркий наряд, полученный в первый день пребывания в Масатлане.

Мы очень старались не вспотеть и не запылиться. Трудно сказать, почему мы считали это столь важным. Видимо, мы оба полагали, что неприлично появляться в суде в обносках.

Как обычно, сначала мы отправились к фонтану, повидаться с нашим приятелем Пепе, а потом собирались сделать крюк и подняться на холм. Пепе приветствовал нас, как приветствуют близких друзей, и мы обменялись вежливыми фразами, которые восхитительно звучат по-испански, но практически непереводимы на английский. Еженедельный визит к Пепе по существу заменял нам светскую жизнь. Мы многое о нем узнали – от Аманды, не от него, – и я проникся к нему еще большим уважением.

Поначалу я думал, что Пепе безногий от рождения. Оказалось, что когда-то он был водителем грузовика, перевозил товары через горы, в Дуранго и дальше. Затем случилась авария, и Пепе пролежал больше двух суток, придавленный тяжелой фурой. Когда его вытащили из-под колес, он не подавал признаков жизни. В больницу Богоматери Всех Печалей его доставили при смерти.

Однако Пепе оказался крепким малым. Через четыре месяца его выписали из больницы. Местные жители собрали деньги на инвалидную колясочку. Пепе получил лицензию бродячего торговца, обосновался у фонтана, где быстро стал другом всех проституток и всех «донов», и с заразительной улыбкой принимал все удары судьбы.

Как водится, мы поговорили о самочувствии, о делах и о знакомых, а когда собрались уходить, я протянул приятелю бумажку в одно песо.

Он, однако, тут же вернул ее:

– Двадцать пять сентаво, мой друг. У вас нет мелочи? Хотите, я вам разменяю?

– Пепе, друг мой, прошу вас, примите от нас этот скромный подарок.

– Нет, нет, нет! У туристов я с удовольствием выманю даже золотые зубы, а потом выпрошу еще что-нибудь. С вас, мой друг, только двадцать пять сентаво.

Я не посмел настаивать. В Мексике у мужчин есть гордость; ее нет только у покойников.

Высота el Cerro de la Neveria – около ста футов. Мы поднимались медленно, я шел не спеша, чтобы Маргрета не устала. По некоторым признакам я заподозрил, что она ждет ребенка, но, поскольку сама она меня об этом пока не известила, я не считал возможным об этом заговаривать.

Мы отыскали наше излюбленное местечко, где можно было расположиться в тени небольшого деревца и откуда открывалась великолепная круговая панорама: на северо-западе – Калифорнийский залив, на западе – Тихий океан, а вдали, на горизонте, – облака, венчавшие горную вершину на мысе Баха-Калифорния, в двухстах милях отсюда. На юго-западном побережье дивный пляж Playa de las Olas Atlasтянулся к Cerro Vigia (Сторожевому холму) и дальше, к Cerro Creston на оконечности полуострова, где высился гигантский маяк «el Faro». За южной окраиной города виднелся причал береговой охраны.

На востоке и северо-востоке вздымались горы, а в ста пятидесяти милях за ними притаился Дуранго. Сегодня стояла такая ясная погода, что, казалось, протяни руку – и коснешься горных склонов.

Масатлан раскинулся у подножья холма, как модель игрушечного городка. Величественный собор выглядел архитектурным макетом, и я в который раз поразился тому, что католики с их нищей паствой ухитряются возводить столь чудесные храмы, а вот протестанты, которых ничуть не меньше, с трудом собирают средства на постройку куда более скромных зданий.

– Смотри, Алек! – воскликнула Маргрета. – У Анибала и Роберто новый aeroplano! – Она показала рукой вдаль.

Действительно, у причала береговой охраны стояли два aeroplanos. Один из них – та самая огромная гротескная стрекоза, которая спасла нам жизнь; новый же – совсем другой. Сначала мне показалось, что он тонет у причала: поплавки, на которых садилась на воду первая машина, у второй начисто отсутствовали.