.. «С хорошенькими актрисами знаком»…

«Просто не говорите. На столе, например, арбуз — в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа…»

Напомним также из «Евгения Онегина» строки о том,

Тем более что в черновике у Пушкина прибавлено: «Работы Иоахима». «Жаль, что Иохим не дал напрокат кареты…» — восклицает в «Ревизоре» Хлестаков.

По словам Гоголя в «Переписке с друзьями», Пушкин «хотел было изобразить в Онегине современного человека и разрешить какую-то современную задачу— и не мог». В этой связи опять вспоминается рассказ Гоголя о том, что одному Пушкину удалось верно определить главное свойство его таланта — «дар выставлять так ярко пошлость жизни… чтобы та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем».

Действительно, «мелочь» в поэме Пушкина являет себя во много раз «крупнее», помещенная под увеличительное стекло гоголевской комедии. Но нет ли в ней и разрешения той «современной задачи», которую, по размышлению Гоголя, ставил поэт в «Евгении Онегине»? Продолжим сравнение героев.

Нетрудно заметить еще одну черту, роднящую Хлестакова с пушкинским «Чайльд-Гарольдом», — хандру и скуку.

«Скучно, брат, так жить, — признается «душе Тряпичкину» Хлестаков, — хочешь наконец пищи для души. Вижу: точно нужно чем-нибудь высоким заняться».

«Прощай, душа Тряпичкин. Я сам, по примеру твоему, хочу заняться литературой». «Иногда что-нибудь хочется сделать, почитать или придет фантазия сочинить что-нибудь…»

Примечателен еще один гоголевский штрих к характеристике хандры Хлестакова, который, через косвенное свидетельство современника, может быть поставлен в прямую связь со скукой пушкинского героя. Напомним эпизод во втором действии комедии в гостиничном номере, где Хлестаков, томимый вынужденным бездействием, насвистывает сначала из «Роберта» (оперы французского композитора Дж. Мейербера «Роберт-Дьявол»; роскошные постановки этой оперы шли в Петербурге), потом «Не шей ты мне, матушка» (романс А. Е. Варламова на слова Н. Г. Цыганова) и, наконец, «ни се ни то». Известный поэт и критик Ап. Григорьев в автобиографической новелле «Роберт-Дьявол» (1846), посвященной впечатлениям от этой оперы (и, в частности, тому, как она помогла ему избавиться от хандры), писал: «…Я страдал самой невыносимой хандрой… не «зензухтом» немца <Sehnsucht — тоска; нем.>… не сплином англичанина… но безумной пеленой, русской хандрой, которой и скверно жить на свете, и хочется жизни… той хандрой, от которой русский человек ищет спасения только в цыганском таборе, хандрой, создавшей московских цыган, пушкинского Онегина и песни Варламова» (Григорьев Л. Воспоминания. М., 1988. С. 178). Знаменательно, как в рассказе современника гоголевского героя соединяются в одно целое «русская хандра», постановки «Роберта-Дьявола», песни Варламова и пушкинский Онегин.

Не здесь ли и заключается «современная», по определению Гоголя, «задача» «Евгения Онегина»? И не поставлена ли была эта «задача» перед мысленным взором Гоголя самим поэтом?

Думается, прямо к разрешению загадки разочарования байронического героя Пушкина, или, говоря словами самого поэта, к отысканию причины его «недуга» («Недуг, которого причину/Давно бы отыскать пора…»), и обращался Гоголь в статье о русской поэзии, когда писал: «.. Некогда с легкой руки Шиллера пронеслось было по всему свету очарованье и стало модным… потом с тяжелой руки Байрона пошло в ход разочарованье, порожденное, может быть излишним очарованьем…»

Следуя этому высказыванию в осмыслении пушкинского и гоголевского «Чайльд-Гарольдов», можно, кажется, постичь наконец загадку их недуга. Ибо именно «очарованье», упоение соблазнами мира — крайней степенью которого является, согласно Гоголю, пристрастие обоих «цивилизованных» героев к модной роскоши (не случайно в этом смысле и упоминание Гоголем имени Шиллера — поэта, а также одного из главных идеологов европейского торгово-промышленного прогресса), и порождает в них тягостное «похмелье» уныния и скуки — «разочарованье».

Нельзя не предположить, что и в этом Гоголь видел действие тех же невидимых «страшных врагов душевных», о которых писал в «Развязке Ревизора» и отдельном письме «Выбранных мест…».

Я беса «называю прямо» бесом, — заявлял он в письме к С. Т. Аксакову от 16 мая (н. ст.) 1844 года, — и «не даю ему… великолепного костюма a la Байрон… приводить в уныние — это его дело».

Весьма примечательно, что в статье о русской поэзии при характеристике Лермонтова — этого, по определению Гоголя, певца «безочарованья, родного детища байроновского разочарованья» — вновь появляются строки об изгнании нечистого духа посредством его художественного изображения. «Признавши над собою власть какого-то обольстительного демона, — пишет Гоголь о «безрадостном» Лермонтове, — поэт покушался не раз изобразить его образ, как бы желая стихами от него отделаться… В неоконченном его стихотворенье, названном “Сказка для детей”, образ этот получает больше определительности… Может быть, с окончанием этой повести, которая есть его лучшее стихотворение, отделался бы он от самого духа…»

По словам одного из исследователей конца ХIХ века, Н. М. Павлова (см.: Русский Архив. 1890. № 1. С. 140), и Пушкин оставил нам «добрую заповедь, чтобы всякий из нас постарался как можно скорее разделаться с Онегиным», этим

В поэме «Езерский» (1832–1833), оставшейся в рукописях поэта и предназначавшейся ко включению в «Евгения Онегина» (отрывок из поэмы — «Родословная моего героя» — был опубликован в 1836 году в третьем томе «Современника»), Пушкин писал: