По словам самого Гоголя в письме к графу А. П. Толстому от 2 января (н. ст.) 1846 года, а также по свидетельству А. П. Бутенева в письме к графу И. И. Воронцову-Дашкову от 21 декабря (н. ст.) 1845-го, «несмотря на то, что Император путешествовал инкогнито (под именем генерала Романова. — И. Я), римское народонаселение повсюду встречало высокого путешественника с таким энтузиазмом, который невозможно описать. Улицы, примыкавшие к дому русского посольства (palazzo Giustiniani <дворец Юстиниана; ит.>), в котором он останавливался, по целым дням были наполнены тысячами лиц различных классов, ожидавших мгновения его увидать и ему поклониться. Когда он ездил по городу или посещал общественные гулянья, такие же толпы стекались на его пути с усердием и восторгом» (Попов А. Н. Сношения России с Римом с 1845 по 1850 год. С. 66).
Именно тогда— во время пребывания Гоголя в Риме в 1846 году— и сразу после отъезда из Рима Императора Николая Павловича — у художника А. А. Иванова, близкого друга Гоголя, возник проект о заложении в Москве нового, в отличие от тоновского, Храма Спасителю. «Во время Московского Юбилея, — писал он в своем проекте, — чтоб Государь выдал Манифест выстроить Храм на месте, где случилось решение Бога быть России, а не Польше, — т. е. когда Авра<а>мий Палицын у стен Московских взывал к бунтующему войску, принеся жалованьем все украшения церковные. На этом-то самом месте надобно, чтоб Государь велел построить храм Спасителю». Тогда же Иванов написал и манифест, в котором от имени Государя провозглашалось перенесение русской столицы с окончанием строительства нового храма из Петербурга в Москву. «Москва, — писал Иванов, — жаждущая только этого, обратится к Правлению русских художников в Риме как выдающимся цветам искусства отечественного, а мы, видя из сердца отечества такое воззвание, двинемся всеми силами свежего народа к удовлетворению такой лестной и торжественной просьбы». По замыслу Иванова (известному, несомненно, и Гоголю), манифест об основании храма и перенесении русской столицы в Москву должен был быть прочитан Императором на московских торжествах 1851 года.
Присутствуя теперь, в 1851 году, на московском юбилее и глядя на празднично освещенную Москву, Гоголь, конечно, не мог не вспомнить о пребывании Государя в Риме в 1845 году и о составленном тогда Ивановым манифесте. Вспомнилось, вероятно, Гоголю и то, что римский фейерверк — по обычаю устраивавшийся папой в честь высоких гостей, — не был устроен в честь русского Императора, так как Государь был оклеветан тогда польской партией в гонениях против униатов. В Рим была подослана польская самозванка Макрена Мечиславская, выдававшая себя за подвергнувшуюся гонениям российских властей игуменью Минского базилианского монастыря. Впоследствии самозванка была разоблачена, однако клевета успела сыграть свою роль. Один из бывших тогда в Риме дипломатов вспоминал о приезде Николая I: «Всех занимал вопрос, будут ли оказаны ему особые почести, а именно иллюминация купола собора Св. Петра и джирандола <фейерверк; ит.> в Замке Св. Ангела. Рассказывали, что незадолго перед тем в Рим приехала аббатисса одного женского монастыря в Польше, которая за противузаконные поступки была заключена в русский монастырь, но бежала оттуда. Ее рассказы о приниженном положении католицизма в России произвели такое впечатление, что было решено не оказывать Императору никаких почестей со стороны римского правительства» (Император Николай I и папа Григорий ХVI//Вестник Иностранной Литературы. 1896. № 9. С. 12).
В свете культурно-исторической концепции Гоголя, в которой полярными точками являются Петербург и Москва, Париж и Рим, совсем не удивительно, что, по свидетельству Анненкова, вспоминавшего о своем общении с Гоголем в Риме в 1841 году, «намек на то, что европейская цивилизация может еще ожидать от Франции важных услуг, не раз имел силу приводить невозмутимого Гоголя в некоторое раздражение. Отрицание Франции было у него… невозвратно и решительно…» (Анненков П. В. Замечательное десятилетие. \S3S-\S4S//Анненков П. В. Литературные воспоминания. С. 178). Речь, конечно, шла не об отрицании Франции, а о неприятии самой западноевропейской цивилизации. По словам протопресвитера Василия Зеньковского, в повести «Рим» Гоголем дана «очень суровая характеристика всей французской культуры» и европейского просвещения в целом (Зеньковский В. В., проф., прот. Н. В. Гоголь. С. 113–114). «Гоголь, — замечал исследователь, — высказал много глубоких, не утративших своей силы идей, соображений о том эстетическом падении, которое характеризует и искусство, и жизнь нового времени… его едкие замечания о «непонятной» власти моды в современной культуре, среди других его замечаний, поражают своей глубиной и правдой» (Там же. С. 208).
Историческая концепция развития европейской цивилизации, представленная в «Риме», восходит к историческим штудиям Гоголя первой половины 1830-х годов, в частности, к тем его статьям, которые он опубликовал одновременно с тремя «петербургскими» повестями в сборнике «Арабески». Узловым моментом этой концепции являются слова в «Риме» о «низкой роскоши XIX столетия… выведшей на поле деятельности… кучи мастеровых и лишившей мир Рафаэлей, Тицианов, Микель-Анжелов…».
Ближайшие корни новейшего европейского «просвещения» восходят, согласно Гоголю, к эпохе открытия европейцами Америки — когда, по его словам, «огромным взмахом закипели движенья Европы, понеслись вокруг света корабли, двинув могучие северные силы» (повесть «Рим»). Уяснить гоголевскую мысль помогает статья «О преподавании всеобщей истории», опубликованная в «Арабесках». Об открытии Нового Света в ней говорится: «Европейцы с жадностью спешат в Америку и вывозят кучи золота…» Первую роль в этом играла, как известно, Испания. Целый океан сокровищ хлынул тогда в Испанию из Нового Света, лишив тем самым ее народ всякого побуждения к труду. («Испания издавна отличалась… трудолюбием жителей…» — замечал в 1834 году Гоголь в одной из своих университетских лекций.) Вывезенное Испанией из Америки золото и послужило началом европейской промышленности. Английский философ начала XVIII века Б. Мандевиль, известный своими выводами о необходимости пороков и роскоши для развития ремесел, писал, в частности, что весь мир тогда «стремился работать на Испанию». В результате «золото и серебро… сделали все вещи дорогими, а большинство стран Европы— промышленными…» (Мандевиль Б. Басня о пчелах. М., 1974. С. 185–186). В конспекте лекций 1835 года «Древняя Всеобщая История» Гоголь писал: «Золото Перу и Хили <Чили> было основанием новой политики; оно дало новую деятельность, новую жизнь народам и Государствам, возбудив в них страсти, неведомые народам средних веков. — Золото Америки возвысило Испанию, оно же и погубило ее, передав всю промышленность Голландцам и возбудив деятельность Англичан…Такие эпохи если не громом, то по крайне<й> мере следствиями могут сравниться с падением Рима, и тем более, что следствия падения Рима уже исчислены, известны, тогда как следствия вышесказанных происшествий не кончились даже и до этих пор».
Напомним также строки чрезвычайно высоко оцененной Гоголем «Сцены из Фауста» (1825) А. С. Пушкина: «Корабль испанский, трехмачтовый,/Пристать в Голландию готовый…» Близкий друг Гоголя писатель и историк М. П. Погодин, в свою очередь, замечал, что «войны Филиппа с Нидерландами и прочие его предприятия против Англии, Франции и Германии, суть каналы для разлития американского золота и серебра по Европе» (Исторические афоризмы Михаила Погодина. М., 1836. С. 105). Именно в освещении этого периода европейской истории увидел Гоголь достоинство трудов М. П. Погодина: «У него Шварц, Колумб, Лютер, кажется, вонзают взор, шагнувши чрез несколько веков, в нас самих и в события нашего века» (рецензия «Исторические афоризмы Михаила Погодина», 1836). Непосредственным отражением и результатом начавшегося на исходе Средних веков «движения» европейских народов в «событиях нашего века» и является, по Гоголю, кипучая деятельность современного Парижа — прямая противоположность патриархальной жизни Рима.
