А на пятый день во двор вступил грузный дьяк в сопровождении трех вооруженных стрельцов. Позади них, прижимая к груди шапку, семенил староста. Появившуюся у них на пути Дашку один из стрельцов оттолкнул прочь.

— Помогите! — закричала она.

— Заткнись, дура, — бросил ей презрительно другой стрелец, — хозяина позови!

Анна появилась тут же, испуганно с высоты крыльца оглядела непрошеных гостей.

— Именем государя велено схватить служилого Мишку Васильева, — объявил ей толстопузый дьяк тоненьким голоском.

— Как схватить? За что? — оторопела Анна.

— Матунька, кто там? — выглянул из-за ее спины светлоголовый Матвей. Но стрельцы уже взошли на крыльцо, отстранили Анну и проникли в дом.

— За измену! За измену велено, голубушка, — молвил ей в спину дьяк. Староста, пряча глаза, выбежал прочь за ворота. Только теперь стало понятно, что это не простой дьяк, а пристав, посланный дорогобужским воеводой. А староста, видно, был в Дорогобуже, где и доложил о тайном прибытии Михайлы домой.

В доме уже что-то гремело, и вскоре два стрельца под руки влачили Михайлу во двор, скинули его с крыльца. У Анны душа в пятки ушла. Ненависть к мужу улетучилась, осталось чувство сродни материнскому — отбить, защитить!

Михайло кричал, пихался, его швырнули животом на землю, а стрельцы разорвали на нем сорочку, обнажив спину. Один отдал товарищу свой бердыш и вынул из-за пояса ногайку.

— Не надо! — крикнула Анна. Матвей застыл на крыльце, открыв рот, Дарья куда-то успела спрятаться.

— Из-за вас, вояк, государь теряет город за городом! — кричал на весь двор пристав. — Ничего! Мы вас научим воевать! Бей!

Свистнула ногайка, и кроваво-красная полоса протянулась поперек всей спины Михайлы. Он ревел, бился, но его держали два стрельца, наступив сапогами на разведенные руки. Второй удар — и из нового рубца выступила кровь. А за воротами уже виднелись головы крестьян, наблюдавших, как секут их господина.

— Бражничал тут, аспид, пока Невель враг занимал! — визжал от ярости пристав. — Секи его! Секи!

После третьего удара в стороны брызнула кровь, и Анна в забытьи с криком бросилась к нему, легла на мужа, прикрыв собой, и воздела руку.

— Прошу! Оставьте! Оставьте! — молила она, заглядывая в бородатые лица стрельцов, слезы катились у нее из глаз.

— Матунька! Матунька! — кричал Матвей с крыльца, но появившаяся из-за дома Дарья схватила его и увела в дом. Разгоряченный стрелец занес над ней ногайку, но пристав крикнул во все горло:

— Хватит! Ты сдурел? Не видишь, баба брюхатая? Пустая твоя башка…

Стрельцы отпустили Михайлу, но один все же успел пнуть его сапогом в левую скулу.

— Приказано тебе сегодня же явиться к воеводе в Дорогобуж во всеоружии, — молвил пристав. — Не явишься — вздернем тебя на твоих же воротах…

Михайло всхлипывал и трясся, сидя на земле и обхватив плечи опухшими руками, Анна, обливаясь слезами, все обнимала его, целовала обросшее неопрятной бородой лицо, бормоча:

— Ладо мой, Господи… Господи…

Михайло лежал на земле, вздрагивая от пережитого ужаса. Казалось, он ощущал на своей шее властную, крепкую длань государя, что наотмашь избила его, бросила на землю и погрозила пальцем, мол, нет тут твоей власти, власть едина и всевидяща. Никто и ничто от нее не уйдет. И все воздастся по заслугам… Когда Анна начала гладить его по иссеченной спине, он едва не взвыл, решив, что его вновь начали сечь.

— Прости меня, — взглянув на жену жалобно, произнес Михайло и, уткнувшись ей в плечо, затрясся в глухих рыданиях.

— Что ты, любимый… Что ты… Живой… Живой, — все приговаривала Анна, улыбаясь сквозь слезы и оглаживая волосы стонущего у нее на плече мужа.

Вечером, едва приведя себя в должный вид, собравшись, Михайло собирался в путь. Обнял и расцеловал сыновей, глянул мельком на Дарью, что тут же отвернулась от него с презрением. С Анной прощание было неловким, вина Михайлы все еще пока непреодолимой преградой стояла меж ними.

— Береги себя, — подняв подбородок, произнесла Анна и, поджав губы, опустила взор. Михайло с улыбкой огладил ее округлый живот и проговорил:

— Прощай! Ежели что…

И осекся. Развернулся тут же и зашагал прочь. С крыльца Анна наблюдала за тем, как Михайло, уводя за собой коня, уходит в раскрытые ворота и растворяется в ночи. И не ведала, увидятся ли они вновь. Ведь убежать снова он себе уже не позволит…

Утром следующего дня по приказу дорогобужского воеводы Михайло был отправлен в Псков, куда в ожидании нового похода Батория стягивалась вся ратная сила. И там ему надлежало либо отстоять город до последней капли крови, либо погибнуть…

Морось. Рощи и леса стоят желто-красные, грязные, жухлые. Литовский воевода Филон Кмита с лицом сытой рыси осматривает раскинувшиеся перед ним просторы. Брошенные домики деревушки с забитыми дверями и ставнями (жители наверняка сбежали, узнав о приближении литовского войска) сиротливо жмутся к реке.

Выступив из Орши, Кмита со своим девятитысячным отрядом вторгся в Смоленскую землю, кою намеревался подвергнуть полнейшему разорению, и, награбив вдосталь, двинуться к Великим Лукам, где его ожидал сам король.

Жадный Кмита, уже провозгласивший себя "смоленским воеводой", давно бы осадил Смоленск, но решил обойти город с севера, дабы набрать больше полона и заодно узреть, нет ли поблизости скоплений московских войск, которые смогли бы ударить по занятым только что королем Великим Лукам. Но, как докладывали Кмите передовые отряды, далеко окрест не видать противника, стало быть, царь собрал все силы в центре государства, как и предполагал Баторий. Кмита незамедлительно доложил об этом королю в письме и двинулся дальше…

Войско литовского воеводы Филона Кмиты уже далеко прошел в глубь Смоленской земли, словно раскаленный нож в добротный кусок масла — на всем пути он разбил лишь один малочисленный отряд московитов, и более он не встретил никакого сопротивления. Там, где разъезжают его всадники, горят деревни, слышится вой захваченных в полон баб, плач ребятишек, разлучаемых с матерями, рев угоняемого скота.

И Дорогобуж стоял у него на пути…

О приближении литовского войска в Бугровом узнали в последнее мгновение — бежать надобно было либо сейчас, либо никогда.

Выслушав эту страшную весть от прибежавшего старосты, Анна молча захлопнула перед его лицом дверь (не простила, что сдал он Михайлу приставам!) и мрачно оглядела светлицу. Добро уже не спасти — надо было спасать хотя бы детей. Матвей и Васенька испуганно выглядывали из-за печи.

— Собери детей, — велела Анна Дарье, сама же бросилась собирать серебро, сама, не помня себя, зарыла его в землю подле дома.

— Скорее, Анна Архиповна! Не уйдем ведь! — молила Дарья, успевшая уже собрать в дорогу детей. У Анны после того, как поработала лопатой, кончились все силы, закружилась голова, лицо все в поту. Она понимала, что уйти не сможет.

— Возьми Матвея и Васю, — молвила она, с мольбой взглянув на Дарью, — спаси их, возьми с собой. Мне не уйти…

Дарья глядела ошарашенно на хозяйку, обдумывая, видать, ее слова, затем продолжила свои торопливые сборы.

За окном кричал люд, ревел скот, скрипели телеги — селяне покидали деревню, оставляли дома, схоронив добро. Как могли помогали друг другу. Надобно было только успеть в Дорогобуж, за спасительные каменные стены…

Немного позже, когда Анна пришла в себя, она окликнула Дарью и не услышала ответа. В сенях испуганными цыплятами, тесно прижавшись друг к другу, сидели притихшие Матвей и Васенька. Дарьи нигде не было. И Анна поняла — девка сбежала сама, не желая обременять себя господскими детьми. Нахлынувшая было ярость тут же ушла — не время!

Бросилась в хлев, вывела коня, торопилась запрягать его в телегу, в кою закинула детей. Руки тряслись, в голове путались мысли — неужто никто не спасет? Был бы Михайло… Уж он бы помог, уж он бы защитил… Вспомнились родители — уж и они не дали бы в обиду! Господи!