Писано в нашей вотчине, в Ливонской земле, в городе Вольмаре, в 7086 году, 12 сентября, на 43-й год нашего государства, на 31-й год нашего Российского царства, 25-й год — Казанского, 24-й год — Астраханского".

Выслушав написанное, Иоанн удоволенно кивнул. Так он окончил послание гетману Ходкевичу, наместнику Ливонии, находясь уже в Вольмаре, где окончился его победоносный поход. На столе перед ним лежала грамота и для короля Стефана, в коей он высокомерно называя его "соседом", а не "братом", призывал к скорейшему миру, упомянув свои многочисленные победы. Поочередно к каждой грамоте государь приложил перстень с печатью и, цепко схватив стоящий подле кресла посох, поднялся.

Надлежало начать праздничный пир, устроенный в честь окончания похода.

Конечно, Иоанн желал дойти с войском вплоть до Риги, но среди ратников разразилась грудная чума, от коей каждый день погибали десятками. Как доложили, и среди коней начался падеж. Остановить распространение смертельной болезни можно было лишь роспуском войска. Ни о каком продолжении похода не могло идти и речи. Снова высшие силы вмешались в планы Иоанна! Но он принял это со смирением — значит, так угодно Господу! Он даровал ему и так достаточно побед!

В большой зале Вольмарского замка начался пир. Иоанн и наследник сидели во главе стола, позади них в белых кафтанах с золотыми топориками стояли рынды Василий и Андрей Шуйские. Все воеводы и свита государя расселась по своим местам. Приглашены были и высокопоставленные пленники, и в их числе — Александр Полубенский, коему уготовано было почетное место рядом с государем.

Пир начался с молитвы. Пока священнослужитель возносил хвалу Господу, Иоанн, повторяя за ним слово в слово, поглядывал на Полубенского и иных пленных, что стояли, опустив глаза в пол.

"Лютеране и католики! Узрите торжество православия, единственно истинной веры!" — думал Иоанн с упоением. После он глядел на то, как они нехотя едят, принимая, по сути, угощения победителей, как сидят, даже не переговариваясь друг с другом. Да, он унижал их, тешил свое самолюбие! Но это лучшее из тех зол, что грозили этим знатным литвинам и ляхам! Они сидят упитанные, гладко выбритые, в чистой богатой одежде, а ведь могли сидеть на цепях в холодном погребе…

Мимо них выдающимся московским воеводам, проявившим себя в этом походе, несли жалованные государем пития и кушанья со своего стола. Взмывают кубки, звучат здравницы, слышатся русские песни, смех. Полубенский сидел уже весь бледный от такого унижения. Вдруг государев слуга подошел к нему и доложил, что Иоанн желает говорить с ним. Гордый князь, весь прямой, статный, задрав подбородок, поднялся из-за стола и, обойдя его, предстал перед государем. Шум застолья разом утих, все обратили на него свой взор. Иоанн глядел на пленника спокойно, но глаза его озорно блестели от упоения. Стиснув зубы, Полубенский склонился перед ним.

— Ты верный слуга своего государя, вижу это. Ты знатный воевода, это мне также ведомо. Но есть передо мной у тебя грех — пришел ты в прошлом году в вотчину мою, пожег и пограбил, люд и скотину посек. Было?

Полубенский поднял глаза и ужаснулся — взгляд Иоанна сделался страшным. Казалось, до гибели князя осталось полшага, не больше — зверь уже приготовился совершить смертельный бросок.

— Ну, чего глазенки прячешь? — вопросил ехидно Иоанн. — И без тебя ведаю — было! Стало быть, тать ты, и надобно тебя наказать!

— Воля твоя, государь, — севшим голосом проговорил Полубенский, взглянув на него исподлобья. Под кафтаном сорочка прилипла к телу от пота — да, всесильный, храбрейший князь сейчас переживал такой страх, коего никогда не испытывал. И ведь чувствует царь этот страх, по глазам видно, как он торжествует!

Насладившись этим мгновением сполна, Иоанн чуть откинулся в кресле и великодушно улыбнулся:

— Но я милостив. Ибо сказано: "Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете". Посему за храбрость твою жалую тебе подарок!

Едва он это произнес, на плечи Полубенского легла тяжелая бобровая шуба.

— Слава нашему великому государю! — послышалось откуда-то из-за стола.

— Слава! Слава! — разразились громом голоса, и вновь взмыли вверх кубки.

— Завтра я позволю вам всем уехать в Литву. Там расскажите государю своему о моем милосердии, — заявил Иоанн и, указав пальцем на Полубенского, молвил уже тихо:

— А тебе велю передать от меня три грамоты. Назавтра тебе расскажут, кому следует их вручить. А сейчас садись за стол, ешь, пей. Ибо отныне вы не пленники, а мои гости!

Еще не веря своему спасению, шатаясь, Полубенский уселся за стол, и ему тут же поднесли жалованный Иоанном кубок с крепким вином. Он пил, захлебываясь, и не слышал русских здравниц, торжественных речей, не видел надменной улыбки государя и ослепляющего блеска золота в одеждах московских придворных и драгоценной посуде…

Дорожная сумка, с которой князю надобно было ехать в Литву, была уже приготовлена для него. И в ней уложены были три скрепленные печатью государя Московского грамоты — для гетмана Ходкевича, для короля Стефана и для беглого русского князя — Андрея Курбского…

Пока по Ливонии шла победоносная русская рать, крымские татары совершили набег на южные земли Речи Посполитой. Под Волынью со своим ополчением собирались литовские воеводы, но медлили, не решаясь вступить в борьбу с многочисленным войском противника. Пока стояли лагерем и ждали исхода, только и говорили о недавней смерти Девлет-Гирея и новом, пока еще не понятном для всех, хане Крыма, о кровавом походе Иоанна в Ливонию, о короле Стефане, который не может защитить государство ни от московитов, ни от татар. Помощи из Польши они так и не дождались, потому воеводы позволили ополонившимся татарам беспрепятственно уйти, которые утекли так же стремительно, как и появились, оставив после себя обращенную в пепел Волынскую землю.

Возвращались домой, едва прослышав об уходе крымцев. Среди вышедших на Волынь воевод был и Андрей Курбский. Он со своим отрядом уже отделился от всех и свернул на короткую дорогу к дому, в Миляновичи. Тропа пролегала через темную стену пахнущего хвоей леса. Князь ехал верхом, в богатом платье, в отороченной лисьим мехом ферязи. Подкрадывающаяся старость уже оставила на его лице свою печать — окостенел некогда красивый лик, в жестких длинных усах (все, что осталось от красивой русой бороды) уже проступила седина. И во взгляде его виднелось что-то волчье, озлобленное. Сказались тяготы последних лет…

Угрюмо и устало глядел он перед собой. Все чаще нездоровилось, слишком часто. Он оглянулся. Вечерний воздух был свеж, нагретая дневным зноем земля остывала, оседала пыль. Солнце уже садилось и несмело выглядывало из-за верхушки зеленой дубравы. Курбский завистливо слушал тишину и невольно радовался царящему здесь спокойствию. Да, тишины и спокойствия ему все больше не хватало, ибо ему, князю Курбскому, беглецу из Московии, все время приходилось драться и что-то кому-то доказывать. Королю Сигизмунду доказывал свою верность; оттого без малейшего угрызения ходил войной на родную некогда Русскую землю, за которую когда-то не раз проливал кровь. Прочим панам, своим соседям, нужно было доказать, что он по праву владеет отданными ему владениями и что он будет защищать свою вотчину до последнего вздоха. О, эти варварские законы Литвы! Вечные споры, стычки с соседями, порой целые войны. Вооружали холопов, нанимали ратников, бились, а кроме того, строили козни, судились и дрались, дрались! Сильный отбирал у слабого все, что мог забрать. И никто, даже сам король, был не в силах пресечь это варварство. Но Курбский, потомственный воин, за все эти годы не уступил ни пяди земли. Вооружаясь коварством и безграничной хитростью, он лишь преумножал свои владения и богател, чем вызывал всеобщую нелюбовь. Да, его ненавидели, но боялись, князь хорошо знал об этом. Ныне же тяжба, недоверие и ненависть поселились в его доме, и теперь нынешней супруге своей Курбский должен был доказывать, что достаточно силен, чтобы не дать ей отобрать то, чем он владеет…