Михайло, развернув "гостинцы" перед женой, схватил на руки маленького Матвеюшку, подкинул к самому потолку резвящегося малыша, расцеловал в обе щеки. Сын уже что-то лопотал, похожее на "мама" и "тятя", вставал на ноги и, неуверенно пройдя пару шагов, плюхался на пол.

— Богатырь растет! — довольно протянул Михайло и обнял приникшую к нему Анну, огладил ее округлившийся живот.

— Молилась каждый день за тебя! Ладушко мой! — шептала она, смахивая слезы.

— Слава Богу! Разорили мы их, не скоро опомнятся! Может, и мир скоро! — говорил Михайло. — Ладно! На стол накрывайте пока! Я мигом! От дорожной грязи чешусь весь!

Отдав сына жене, направился в баню. По пути нос к носу столкнулся с Дарьей — та сразу опустила глаза в пол, улыбнулась смущенно, стала обходить Михайло, а он, шутя, шлепнул ее по заду и направился дальше, что-то насвистывая себе в бороду.

В бане он отпаривался после долгой дороги и изнурительных переходов. Откинувшись к стене, Михайло старался не думать о том, что вечером уже придет староста, и вновь придется заниматься ненавистными ему хозяйственными делами.

Тут все было плачевно. Поборы из-за возобновившейся войны были непосильными, и ежели бы Михайло пошел на поводу у мужиков и снизил оброк, то ему после выплаты назначенной государем суммы не на что было бы жить. И потому на износ, до изнеможения должен был работать крестьянин, дабы разорительная война продолжалась…

Только со временем Михайло понимал, насколько обнищала его земля! Вернее, с каждым годом все уменьшалось число живущих в Бугровом крестьян. В прошлый год на Юрьев день сразу три семьи, выплатив положенный оброк, гордо покинули хозяина и переселились куда-то в Поволжье, к другому землевладельцу, где, видать, размер оброка был меньше. До сих пор помнил он тот день! Крестьянин Фрол, весь обросший волосами и бородой, широкий, как сундук, стоял, мял шапку, но говорил уверенно:

— Покидаем мы Бугровое… того… на Волгу уйдем… Да… Не сумуй… Уплачено все… Да… Храни тебя Бог!

Михайло слушал, кивал, закипая все больше, а потом, когда крестьянин, рассадив на две телеги свое большое семейство и распихав пожитки, уехал прочь, он ярился, грозился вернуть, высечь, но содеять уже ничего не мог.

Староста, познав крутой нрав господина, уже перестал ему что-либо советовать. Михайло наотрез отказывался понижать размер оброка.

— Вы меня по миру пустите! Я вам не дам! Не дам! — кричал он, тыча старосту пальцем в грудь. А спустя месяц сбежало еще двое из деревни, так и не выплатив должное. Михайло и Фома, вооружив других холопов, шерстили леса, заезжали в соседние деревни, но не смогли никого найти.

— О беглецах в приказ напиши! Пущай ищут их! — меряя широкими шагами горницу, велел старосте Михайло.

Мужиков, кои, как он считал, нарочно работают на своего господина меньше, чем на себя, он стал ненавидеть и презирать. Еще до того, как крестьяне стали на столетия крепостными, то есть пожизненными рабами своих господ, Михайло уже считал их своим имуществом и не терпел, когда что-то шло вразрез с его желаниями и поручениями.

Бугровое понемногу вымирало, но еще хватало тех, кто не мог и не хотел покидать родную землю, а пока таких хватало, Михайло и не хотел ничего менять.

Отвалившись от стены, он лёг на прогретую лавку и с наслаждением потянулся. Все же жизнь была хороша! Анна вскорости родит (даст Бог, еще одного сына, Василием надобно назвать, в честь покойного батюшки!), через год, ежели польский король не пойдет на мир, состоится еще один поход, и там снова можно будет досыта обогатиться! В следующий раз надобно холопов привезти с собой и расселить в деревне! Пущай приносят доход! Ничего! Подымем мы еще Бугровое! Будет, как в прежние времена, даже лучше!

Лишь бы пережить войну…

Триумф Иоанна продлился недолго. Уже в середине осени польские полки под командованием Матвея Дембинского начали отвоевывать захваченные московитами крепости. Малочисленные русские гарнизоны не могли оказать должного сопротивления, гибли в бесполезных стычках, сдавались в плен, иные успели сбежать, уничтожив орудия и запасы пороха. Дембинский и сам уничтожал некоторые оставленные московитами крепости — таков был приказ короля. Однако он нёс потери и далеко продвинуться не сумел.

Тем временем в Кракове собирался сейм. Польская знать в предстоящей борьбе с Москвой хотела заручиться большей поддержкой литовской знати, для этого решено было пересмотреть права литовцев, ущемленные при создании Речи Посполитой. Облаченные в разноцветные жупаны и кафтаны, участники сейма расселись по своим местам.

Наконец вошел король. Присутствовавший здесь Курбский, как и прочие, поднялся со скамьи, приветствуя его. Баторий был невысок, но крепок, даже слегка полноват. Он был одет в красный кафтан с узкими рукавами и золотыми пуговицами. Лицо короля, ровно как и походка, выражали твердость и спокойствие. По выправке, по тому, как держал он руку на прицепленной к черному поясу сабле, было видно, что он опытный воин. Голову король стриг "шапочкой", выбривая затылок и виски, бороду носил стриженную, с подкрученными вверх усами. Дугообразные, чуть вздернутые брови его, сведенные к переносице, придавали его спокойному лицу слегка надменное выражение. А вот взгляд черных маленьких глаз был колюч и страшен, в них-то и проступал его горячий норов! Пройдя на свое место, он поприветствовал участников сейма и сел в свое кресло. Вслед за ним, шелестя одеждами, уселись на места все остальные. Так как король не знал ни польского, ни литовского языков, заседание велось на латыни.

— Наше собрание хотел бы начать с доброй новости. Вольный город Данциг, не признававший нашу власть, коей вы, доблестные мужи, наделили меня, наконец покорился!

Зал одобрительно загудел, разразился аплодисментами. Далее долго и упорно говорили о Статуте Литовского княжества, король только слушал, но уже было понятно, что он со многим согласится, дабы задобрить литовцев. Еще два месяца польская и литовская знать спорили меж собой, но все же внесли положенные изменения. Затем долго говорили о содержании войска для будущей войны, после чего единогласно решили поднять налоги.

Но главную речь, ради которой Стефан и согласился на проведение этого собрания, он произнес, когда окончен был первый день заседания:

— Нельзя начинать войну с московитским дикарем, пока мы не обезопасим наши границы. Как уже многие слышали, в Молдавском княжестве, находящемся под покровительством османского султана, разбойники и казаки свергли законного правителя и объявили господарем своего атамана, некоего Ивана Подкову. Это грозит нам новыми набегами на наши южные земли. Волынь еще не оправилась от татарского набега, самозванцу Подкове нельзя дать возможности закрепиться в молдавских землях. Я уже попросил о помощи своего брата, трансильванского воеводу, и заявляю, скоро казаки будут выбиты из Валахии!

Затаив дыхание, польская и литовская знать слушала своего короля. Обведя зал своими страшными черными глазами, в коих уже загорелся воинственный огонек, Баторий произнес, воздев руку кверху:

— Но хочу сказать главное — лишь совместными усилиями мы сумеем одолеть нашего главного врага!

Курбский огляделся вокруг. Знать вяло поддерживала своего короля — все из-за недавних поражений в Ливонии. И теперь они ждали от своего повелителя победы! Видать, и король перед большой войной надеялся на расположение знати после маленькой победы в Молдавии.

— От дальнейших событий будет видно, удержит ли Стефан трон за собою! — доносился до уха Курбского шепот откуда-то сзади.

"Удержит! Мне, так же как и вам, государь, нужна эта победа!" — подумал Курбский и, поднявшись с места, стал сильнее аплодировать, поддерживая своего короля…

Тем временем в Москве собралась Боярская дума. Царь с наследником, государевы советники, митрополит и бояре обсуждали недавние события, произошедшие в Ливонии. Иоанн был тверд и спокоен, хотя по его бледному лицу и черным кругам под глазами было понятно, что твердость и спокойствие эти давались ему нелегко.