— Здесь мы и войдем в город! — счастливо усмехнулся молодой князь. — Ну же, трубите наступление! Вперед!

Загудели сигнальные рожки, выше взмыли стяги. Воеводы, в надетых поверх панцирей шубах, стянув свои полки, разъезжали верхом вдоль выстроенных ратников, подбадривали словом, раздавали приказы.

Строем двинулась русская пехота, в совершенной тишине приближаясь к крепостной стене.

— Как тихо… — с подозрением произнес Федор Мстиславский, и едва он это сказал, с крепости ударили из всех орудий. Тут же верхушки стен, где чернели бойницы, заволокло дымом, а на поле творилось страшное — ломая строй, ратники сбивались в кучу, то останавливаясь, то двигаясь дальше, силясь спастись от сыплющихся градом на них свистящих снарядов. Большие ядра сметали людей целыми толпами, врезались в землю, обсыпая ошарашенных людей тяжелыми комьями земли. Снаряды фальконетов, что были размером с крупное яблоко, летели чаще и пробивали навылет, нанося страшные огромные раны, отрывали головы и конечности.

Наступление захлебнулось, войско, пятясь, отступало в страшной суматохе. Тащили раненых и падали сами, сраженные снарядами. Воеводы не решались примкнуть к ратникам из-за страшного обстрела, метались верхом туда и сюда, что-то бесполезно орали своим бойцам в этом страшном смешении звуков — грохоте выстрелов, тревожном реве рожков и людском отчаянном крике. Молодой князь Мстиславский, побледнев, со слезами на глазах смотрел на эту бойню, не в силах пошевелиться.

Иван Шереметев не стерпел. Соскочил с коня (жаль было губить животину), бросился к передовой, навстречу отступающим воинам. На ходу сбросил в снег шубу и шапку. Воеводы, опешив, замерли на местах, глядя ему вслед.

— Стоять! Куда? За мной! За мной! — кричал он сквозь грохот снарядов, размахивая руками. Хватая на ходу ратников и пихая их, перепуганных, вперед, где-то потерял слетевшие рукавицы. Уже миновал окопы, перелез через ров и схватил первого попавшегося ползущего прочь бойца.

— В строй! В строй! — до хрипоты крикнул воевода ему в самое ухо, поднял и толкнул перед собой. Рядом рухнул стрелец с размозженной головой, боярина с ног до головы обрызгало кровью.

— Что он делает? Верните его! — дрогнувшим голосом прокричал Мстиславский, к кому-то оборачиваясь назад. Но было поздно. На глазах всего войска сбитого снарядом Шереметева отбросило ко рву, и он безвольно скатился по насыпи вниз, оставшись недвижно лежать.

Трубили отступление. Наконец выстрелы смолкли. Теперь только крики раненых и испуганных до полусмерти людей разносились над полем боя, густо усеянном трупами. Молодой князь Мстиславский, видя впервые в жизни такую бойню, осознал наконец свою ошибку — он поторопился начать штурм. Шереметев был прав.

— Скорее! Найдите его! Принесите в лагерь! — приказывал он, расхаживая по лагерю, взъерошенный, разом как-то осунувшийся. Наконец увидел, как в попоне четверо ратников несли к лагерю тело Шереметева. Пронесли быстро мимо князя, он успел лишь заметить там задранную кверху бороду да уложенные на груди окровавленные руки, которые била крупная дрожь. Молодой князь в ужасе оглянулся, замечая, как раненый обильно пятнает за собой снег кровью, и на ватных ногах двинулся по кровавому следу.

Воеводу внесли в шатер, уложили, лекари тут же начали хлопотать вокруг его раздробленных ног. Бледный, Шереметев глядел вверх совершенно бесстрастно, словно не чувствовал боли, и молвил тихо:

— Много раненых… Среди ратников… Им помогите…

Брат его, Федор, примчавшийся тут же, остолбенел было, затем бросился к Ивану, не выдержал, дал волю слезам. Ему Иван Васильевич, разлепив окровавленные уста, прошептал:

— На все воля Божья…

Это были его последние слова. Раненый, в редкие минуты приходя в сознание, стонал от боли, затем бредил, обливаясь потом. Два дня несчастный мучился, и ранним утром десятого февраля смерть наконец проявила к нему милосердие…

Войско, приспустив стяги, провожало тело погибшего воеводы в Москву. Вместе с ним уезжал целый поезд саней, груженных мертвыми телами. Все они были покрыты рогожами, вотолами, каким-то тряпьем, ибо вид многих, изуродованных снарядами, был страшен. Под метущим снегом в тишине уезжал скорбный поезд.

Федор Мстиславский, бледный и мрачный, наблюдал, как телеги, уезжая, растворяются в белой мгле. Утерев выступившие слезы, молодой князь взглянул в противоположную сторону, туда, где стояли стены Ревеля, все такие же грозные и неприступные.

И вновь гремели орудия, вновь кричат и стонут раненые — очередной штурм провалился. Дух войска после гибели Ивана Шереметева пал, и уныние это распространялось среди ратников быстрее чумы. Вскоре все больше людей болели от бесконечного холода.

Федор Мстиславский уже не хотел ничего решать и доверил судьбу войска остальным, более опытным воеводам. Большинство из них настаивало на новом штурме, лишь князья Хованский и Хворостинин были против, предлагали отступить, дабы сохранить больше человеческих жизней. Но их не послушали.

Еще один штурм так же захлебнулся в крови русских ратников. Боевой дух падал все стремительнее, мертвых от болезней, снарядов и ночных вылазок шведов было все больше.

Через месяц русское войско отступило от стен Ревеля.

Июль 1577 года. Замок Вольмар[15], Ливония

О прибытии в Вольмар московского воеводы доложили ночью, когда Александр Иванович Полубенский, видный литовский военачальник и князь, мирно спал в своей постели. Весть эта его очень насторожила, и он, скоро собравшись, предусмотрительно надел под кафтан кольчугу, взял с собой стражников. Лишний раз с довольством заметил, как они вытягиваются перед ним, замирая — не все могут выдержать тяжелый взгляд бывалого полководца.

Шли темными холодными коридорами. Тяжелые шаги их отдавались гулким эхом в высоких сводах переходов.

— Где он? — осведомился князь у идущего рядом командира стражи, не оборачиваясь к нему.

— Отказывается заходить в замок, ждет во дворе.

— Ратники на местах? К бою готовы? — деловито и грозно спросил он вновь.

— Готовы, ждут только вашего приказа! — с готовностью бойко отвечал командир.

Князь зябко поежился, подавил зевоту, повел плечом. Вероятно, от приезда московского воеводы не стоило ожидать ничего хорошего. Год назад по приказу короля Стефана Полубенский совершил опустошительный рейд на владения московитов в Ливонии, пограбил и пожег деревни, побил крестьян, разбил мелкие московские отряды. Теперь же ему было приказано защищать Ливонию от грядущего вторжения московитов — о неизбежности войны знали все. Неужели прибывший воевода пришел о чем-то оповестить? Или, быть может, хочет услужить врагам своего царя?

Тимофей Романович Трубецкой ждал во дворе замка, облаченный в панцирь, верхом на боевом коне, окруженный отрядом таких же закованных в броню всадников. Полубенский вышел и остановился, не спускаясь к ним. Стражники плотной стеной встали за его спиной. Двор зловеще освещался огнями факелов, ратники на стенах и у ворот застыли, готовые к бою. Никто не пророют ни слова, не было никаких приветственных речей — все молча, с явным презрением, ждали.

— От государя нашего, царя и великого князя Иоанна Васильевича, тебе, старосте вольмарскому, грамота! — Трубецкой вынул из-за пояса грамоту, скрепленную крупной красной печатью, и протянул, не собираясь, видимо, слезать с коня. Полубенский дернул уголками рта, оценив столь неуважительный выпад со стороны царского посланника. Не привык видный и грозный литовский военачальник, истрепанный в многочисленных боях с московитами, шведами и татарами, к такому обращению. Положив руку на рукоять прицепленной к поясу сабли, он кивнул стражнику, и тот подбежал к Трубецкому, принял грамоту. После того московиты, развернув коней, направились к воротам. Полубенский, огладив свои висячие, похожие на подкову длинные усы, с прищуром глядел им вслед. Была мысль закрыть перед ними ворота и всех перебить, до одного, но не хотелось учинять прямо здесь бойню, к тому же бессмысленную.