— Не понял ты меня, князь, — покачал головой Федоров.

— Я помню, — перебил его Курбский, — помню, как ты сказал: "Не пристало мне ни пахотою, ни сеянием семян сокращать время своей жизни, ибо вместо плуга я владею искусством орудий ручного труда, а вместо хлеба должен рассеивать семена духовные по вселенной". И я пытался так же. И понял, что бесполезно. Стало быть, ничего мы не можем содеять, и все идет своим чередом! Потому и говорю — ежели и быть борьбе, то пусть она будет кровавой, но раз и навсегда разрешит наши вечные споры… Что ты молчишь, мастер? Ответь мне!

Но мастер молчал. Курбский почувствовал, как у него от волнения нехорошо схватилось в груди, на мгновение словно он утерял возможность дышать.

— Ехать надобно, — молвил Федоров, поднимаясь с лавки, — ступай, Андрей Михайлович, и делай, что должен.

Курбский поднялся следом и, пытаясь затянуть печатнику в таза, ответил:

— Увидимся ли снова?

— Ежели Бог даст. Прощай, князь, — ответил, не оборачиваясь, Федоров и тяжкой поступью прошел мимо него.

Курбский уезжал, оглядываясь на оставшееся позади жилище мастера, и в душе томилось страшное предчувствие — он больше не увидит Федорова. На всем пути к дому Курбский обдумывал сказанные печатником слова, размышлял о своих изречениях, силясь понять, чем он мог обидеть Федорова (и есть ли эта обида?). С тревогой вспоминал он болезненный лик мастера, и на ум приходило страшное — Федорову недолго осталось. А ему, князю Курбскому, сколько? Переживет ли он эту войну, в коей пытается принять деятельное участие?

Они все же никогда больше не увидятся, но Курбский не услышит о смерти Ивана Федорова. Когда печатник спустя годы после долгой хвори упокоится тихо в своей постели, князь Курбский уже полгода будет лежать в своей могиле…

В мае из Дерпта вновь выступило на Венден русское войско. На этот раз царь поставил во главе рати не Мстиславского, коему еще не простил самовольного зимнего отступления, а его зятя, князя Ивана Голицына. Старика с его сыном тем временем он отправил на юг, держать границы от очередного наступления ногайцев.

Под началом Голицына были Федор Шереметев — первый воевода Большого полка, участник битвы при Молодях Андрей Палецкий — первый воевода полка Левой руки, князь Михаил Татев — воевода Правой руки. Сторожевой полк возглавил Дмитрий Хворостинин, коего государь очень ценил за блестящую ратную службу.

Впервые в жизни худородный Хворостинин был назначен первым воеводой, потому из дома уезжал светящимся от счастья, супруга все обнимала и не могла наглядеться — гордость и честь-то какие!

Но, едва прибыл он в войска, князь Михаил Тюфякин, что был назначен вторым воеводой Сторожевого полка, сразу сказал, вперив в него свои узкие черные очи:

— Чтобы я, родовитый князь, под тобой был? Сором! Полк с места не сдвинется, пока государь тебя подо мной воеводой не назначит!

Хворостинин, уставший от бесконечных местнических тяжб, коими была переполнена вся его ратная служба, чуть насмешливо, с презрением взглянул на седоватого князя и ничего ему не ответил.

Василий Сицкий, постаревший, обрюзгший, давно уже потерявший силу при дворе, назначен был вторым воеводой в Большой полк и затеял местнический спор с Федором Шереметевым, мол, ему, князю, невместно быть под безродным Шереметевым.

Тюфякин, не успев разрешить спор с Хворостининым, начал тяжбу с Сицким, ибо счел его знатность недостойной назначения в Большой полк. Татев, возглавлявший полк Правой руки, тоже начал спор с Сицким. Убеленные сединами матерые бояре, в столь неспокойное время не раз встававшие на защиту родной земли, грызлись, спорили, писали челобитные государю и задерживали ведение боевых действий — войско очень нескоро подошло к Оберпалену, занятому шведами.

Готовились к осаде, осматривали стены, и здесь, на военных советах, не могли прийти к единству. Осада затягивалась. Голицын ничего не мог содеять. Хворостинин множество раз порывался представить воеводам свой план штурма, с коим, как он говорил, Оберпален падет уже на следующий день, но его никто не стал слушать — ибо недостоин.

Ратники роптали, что подолгу стоят без дела. Стремительно таяли припасы. Из Дерпта прибыл гонец с государевым приказом — брать Оберпален немедленно. Послушали, приняли, но снова, не слушая друг друга, не желали уступать, считая последнее уроном для чести, и снова медлили.

Приезд из Москвы Андрея Щелкалова навел шороху в войске. В атласном кафтане, в червленых щегольских сапогах, оттертых от дорожной слякоти до блеска, он резко выделялся среди ратников и воевод, почерневших от солнца и пыли. Он тут же созвал воевод, дабы огласить им государеву волю. Иоанн велел немедленно атаковать Оберпален и идти на Венден, а тяжбы разрешил так: воеводам Передового полка нет дела до Большого, как и воеводам полка Правой руки до Большого. Напоследок, уже спокойно, даже с некоторым сожалением озвучил приказ, касавшийся Хворостинина — воеводе, военными успехами своими нажившего множество врагов и завистников, из-за коих он погряз в бесконечных местнических спорах, велено было возвращаться в Москву.

Хворостинин ожидал этого и сразу после совета, весь помрачневший и разом осунувшийся, он, стараясь не глядеть на ехидные усмешки соперников и завистников, покинул лагерь. Его пожирали досада и тоска, ощущение несправедливости, ибо содеяно им было немало, дабы ему дозволено было командовать одним из полков! И снова, снова бесконечные тяжбы, споры, которые только мешают этой затяжной тяжелой войне. Уезжая, проклиная всех и вся, даже свое недостаточно знатное происхождение, покидал он войско и не знал, что приказ сей, так ранивший его сейчас, возможно, спас ему жизнь для грядущих многочисленных побед…

Воеводы, ободренные государевым посланием, наскоком взяли Оберпален, разбили стены изо всех пушек и разгромили поредевший шведский гарнизон смелым штурмом. После столь легкой победы Иван Голицын, оставив часть войска и пушек в городе, повел рать к Вендену. Снова воеводы медлили и спорили меж собой — после столь легкой победы они верили, что и Венден не составит труда захватить, потому каждый стремился сыграть здесь ключевую роль.

С наступлением осени войско подошло к городу и начало осаду. К концу сентября с моря подули промозглые сырые ветра, потянулись густые туманы.

К этому времени в Польше уже побывали крымские и датские послы, с коими Баторий заключил мирные соглашения, чем обезопасил южные и северные границы Речи Посполитой перед началом большой войны. И вот уже шло к Вендену посланное им на подмогу осажденным шведам войско гетмана Сапеги.

Ратники вновь откапывали рвы, кои еще зимой рыли по приказу Мстиславского. От костров и тумана лагерь утопал в густой белой пелене. От холодных дождей все тонуло в грязи, телеги с провиантом увязали, лошади то и дело ломали ноги. Куда страшнее, ежели увязнет пушка — умри, а достань, иначе воевода Голицын выпорет безжалостно. Это пушкарский голова Василий Федорович Воронцов хорошо знал, потому у него все было ладно. Шутка ли — который год на войне! Чуть ли не каждая пушка была у него на счету, каждую знал и опознавал. Вот и сейчас шел мимо батарей, морщась от хлеставшего в лицо мелкого дождя. В тумане стоял Венден, походивший скорее на каменные руины, чем на одну из важнейших в Ливонии крепостей. Воронцов видел вдалеке залитые водой брошенные рвы, куда с холма, на вершине которого стоял лагерь, стекала вся дождевая вода. С низин ратники лезли наверх и сидели у костров, тихо переговаривались, ели, кашляли, сушили над огнем промокшую одежду.

— Здравствуй, Василий Федорович! — услышал он за спиной и остановился. Из-под дождевого укрытия выполз старый пушкарь Гаврило в промокшем насквозь длинном вотоле.

— И ты здравствуй…

— С этим как раз беда, — прокряхтел Гаврило и с хрустом, морщась, выгнул спину. — Все уже второй день кровью гадим!

Сказал и закашлял. Воронцов отметил его зеленое осунувшееся рябоватое лицо и не нашел что сказать. Сплюнув в грязь мокроту, Гаврило вновь молвил: