— Там робяты знать хотят, долго ли мы еще будем грязь месить, иль уже войдем в этот треклятый город? Я его уже видеть не могу, зимой тут едва "хозяйство" себе не отморозил!

— Молчат пока. Неясно. Ребятам передай, что стоять тут будем сколь надо. Ваше дело — из пушек стрелять. Мое — вами командовать. А без нас там, видать, лучше знают.

— Ага, как же, лучше, — пробурчал с обидой в голосе Гаврило. — То ли дело под Казанью было… Каждый день бои, наступления… Тогда государь войско вел, может, в этом дело? Горе-воеводы наши уж и несчастную Кесь[33] взять не могут…

Воронцов промолчал, повел плечом, вновь поглядел в сторону неприступного города.

— Может, воины не те? — продолжал размышлять Гаврило, приправляя сказанное добрым крепким матом. — Был у меня друг, под Казанью пал. Добрыней звали… Тот был воин! Нет таких ныне! Все полегли в татарских степях иль здесь… Новое колено воинов вырастили, а воевать не научили!

— Из Москвы от государя еще один посланник прибыл, Данила Салтыков. Молвят, торопит воевод, мол, ежели в ближайшие дни Кесь не возьмем, воевод государь велит выпороть в Москве…

— Я б поглядел на такое! — крикнул с восторгом Гаврило и разразился своим скрипучим смехом.

"Вот оно, величие", — подумал с горечью Воронцов и двинулся дальше. С тоской подумал он и о своем отце, Федоре Воронцове, близком когда-то советнике молодого государя. Он его плохо помнил, был мальчишкой, когда того казнили по какому-то неясному делу. Но матушка всегда говорила, что отец был деятельный и мудрый. Вроде как помогал митрополиту Макарию и государю державу просвещать да преумножать[34]. Уж неизвестно, насколько то правда, но одно Василий Федорович знал точно — то, что ныне происходит в стране и в войсках, было явно не тем, что пытались создать отец и великий Макарий, сейчас кажущиеся такими далекими, едва не сказочными.

Куда мы идем? Заплутали, заплутали…

Объединенная польско-шведская рать подошла к Вендену двадцать первого октября. Воеводы едва успели выстроить и развернуть войско. Гудели сигнальные рожки, вестовые носились из одного фланга в другой, порой терялись из-за непроглядного тумана.

— Не видно ни зги. Где полк Правой руки? — вглядываясь в белую пелену, поглотившую и войско, и город, говорил Иван Голицын.

— Отправил вестовых, — отвечал стоявший рядом седобородый Василий Сицкий. — Татарскую конницу выставили в перелеске за левым флангом…

Голицын нахмурился, осмысливая услышанное, затем заревел в гневе:

— Куда? Я не велел!

Конь его затанцевал, захрапел, почуяв гнев хозяина.

— Это все Салтыков велел! Обещал доложить государю о нашем бездействии, ежели не исполним, — молвил Сицкий упавшим голосом.

— Щенок! — удерживая коня, кричал Голицын. — Я здесь первый воевода иль кто?

— Здесь уже черт разберет! — проворчал Сицкий.

В тумане перестраивался конный отряд детей боярских и едва не столкнулся со строем стрельцов. С матом и руганью разъехались, уставшие и замерзшие люди были озлоблены и вспыльчивы. В том конном отряде был и Михайло. Один стрелец, самый задиристый, схватил его коня под уздцы, оттолкнул в сторону. Хотел Михайло его достать плетью, и уже едва не замахнулся, но ударить не посмел, увидев, как тяжело на него глядят эти бородатые воины, испытанные в десятках боев и походов, и от одного их взгляда противный холодок начинал бежать по спине. Бросил им в ответ пару колких слов и, послав к черту, поспешил за остальными.

Пока отходили, Михайло все глядел во враждебную мглу тумана, откуда доносились команды на неведомых ему языках, угрожающе ревели чужие рожки. И вдруг все смолкло…

— Здесь они, — проговорил застывший в седле Сицкий. В тишине конь его звонко брякнул сбруей. А тишина тем временем как будто съежилась и понемногу начала таять от тяжелого гула — тысячи копыт били окаменевшую замерзшую землю.

— Откуда они идут? — настороженно проговорил Голицын, привстав в стременах.

— Оттуда, откуда мы их не ждали, — понял Сицкий. — Опрокинули Салтыкова с его татарской конницей… Обошли нас…

— Что? Что? — растерянно проговорил Голицын, не сразу осознав, что нужно дать команду войскам развернуться навстречу противнику.

— Братцы, готовься! — скомандовал старшой в отряде, Михайло и, вздев кверху свою топорную бороду, со звоном выхватил саблю. Из темноты показались несущиеся навстречу всадники. Уже готовились встретить их смелой атакой, но услышали: "Братцы, не бей, свои! Свои!" Замерли в смятении.

Вскоре увидели, что это убегает прочь разбитая татарская конница. Среди отступающих, слепо несущихся вперед через развернутые полки, скакал и горе-воевода Данила Салтыков, потерявший в сумасшедшем беге шлем — впервые в жизни этот юноша, получивший серьезное назначение государя, решил выслужиться. И сам даже не понял, как был разбит. Татары в ужасе кричали что-то наперебой, неслись, ломая строй стрельцов и конницы. Отряд Михайло расступился, давая им дорогу. Михайло со смятением оглядывался на отступающих и осознавал, что и им сейчас придется встретиться с чем-то страшным, сильным, неизведанным. В членах от нарастающего страха появилась противная слабость. Михайло опустил облаченную в шлем голову, шумно выдохнул.

— Вперед! Вперед! — послышалась команда старшого. Кони тронулись, переходя постепенно на шаг. Михайло ехал в четвертом ряду, поглядывая на товарищей. Перешли на галоп. Все ближе враг — это слышно по нарастающему гулу земли. Вот уже в тумане видны их очертания. Сейчас…

То, что вскоре увидел Михайло, повергло его в ужас, конь его остановился, испуганно попятился, вставая на дыбы. Из тумана вынырнули закованные в брони крылатые всадники с уставленными вперед пиками. Казалось, это пришли сами ангелы — длинные белые крылья высоко возвышались над их головами и словно росли из спин. Тяжелыми пиками они напрочь снесли первые ряды русских всадников и, отбросив обломки пик, выхватывали из-за пояса сабли. Следом появилась еще одна волна, ощетиненная пиками, за ней третья, четвертая, пятая, и всадники, уничтожив целиком конный отряд московитов, с оголенными саблями неслись дальше, сквозь строй стрельцов. После залпа пищалей несколько крылатых всадников рухнули с лошадьми на землю, но остальные железной волной смяли и уничтожили этот строй, который уже рассыпался в жалких попытках спастись. Началась резня. Ругань, отчаянные крики, мат, люди падают в грязь, ползут, убегают, их рубят саблями, топчут копытами коней непобедимые крылатые всадники…

Во главе отряда детей боярских сам воевода Палецкий врезался в правый фланг польских всадников, не успевших собраться и перестроиться после стремительной атаки своей, завязалась рубка. Тяжело было рубиться с поляками, сабли только скользили по броням, со спины их было не достать из-за прицепленных к седлам высоких крыльев. Вскоре на помощь полякам подоспела шведская тяжелая конница, и снова рубка, истошно ржут кони, в кровавую грязь падают тела, снова и снова раненые ползут прочь, умирают под копытами лошадей.

— Отходим! Отходим! — кричал Палецкий, понимая, что остался здесь один. В этом тумане ничего не было видно, на чьей стороне победа, кто и куда отступил, куда перешел. Все чаще попадаются отбившиеся от войска ратники, в ужасе пытавшиеся спастись от этой страшной резни. Это был разгром. Рать, кою зимой от бессмысленной гибели уберег князь Мстиславский, теперь бесславно умирала, отступая.

Голицын не мог вымолвить ни слова — открыв рот, он с ужасом глядел на бегство своего войска. Обезоруженные, без шлемов, с сорванными бронями, русские ратники бежали к спасительным шанцам лагеря, запрыгивали во рвы. Сицкий, заметив растерянность первого воеводы, чертыхаясь, велел трубить общее отступление.

Пехота после разгрома кавалерии еще долго стояла стеной, неся большие потери. Воевода Татев ходил меж рядов с оголенной саблей, кричал до хрипоты, что он готов стоять и умирать здесь, потому не позволит никому отсюда уйти. И затем, когда был дан приказ общего отступления, Татев в порядке отвел пехоту к лагерю.