Видимо, и противнику было тяжело продолжать наступление в таком тумане, это дало московитам время для подготовки к обороне, и едва поляки и шведы появились перед укреплениями лагеря русских, по ним ударила целая канонада пушечных и пищальных выстрелов, и целый вал польско-шведского войска опрокинулся, отхлынул, рассыпался.

— Огонь! — срывая голос, командовал пушкарям Воронцов, вперив пристальный взгляд в непроглядную пелену тумана и дыма. Гаврило здесь же, целил из пушки, бил и тут же велел молодым пушкарям заряжать орудие. Снова выстрелы. Изо рвов без устали били стрелецкие пищали.

Врага сумели остановить лишь к вечеру, когда начало темнеть. Утром ожидали новой атаки.

А пока избитое и сломленное духом войско переживало страшные мгновения. Раненые истекали кровью, кричали, стонали, бредили или, напротив, умирали тихо, так и не приходя в себя. Священнослужители, бледные от ужаса, с окровавленными руками сновали по лагерю от одного умирающего к другому, врачевали, служили молебен, причащали, исповедовали. Уцелевшие собирались у костров и, объятые животным страхом смерти, молчали, не в силах обсуждать произошедшее. Хотели одного — скорее бежать отсюда, из этих холодных мрачных земель с пронизывающим ветром и страшным туманом.

Раненых тащили тайком с поля боя, либо они, придя в чувство и чудом оставшись в живых, сами приползали в лагерь. Среди таких был и Михайло. Конь его, испугавшись крыльев польских гусар, встал на дыбы и принял на себя удар пики несущегося вражеского воина. Михайло вылетел из седла, угодив под копыта польской конницы, и каким-то чудом был не раздавлен насмерть. Он лежал среди груды людских и лошадиных трупов с разбитой головой, с множественными ушибами и рассеченным саблей левым предплечьем — видимо, один из проскакавших польских всадников, не глядя, рубанул и ринулся дальше. И, очнувшись, Михайло на одной руке пополз куда-то, где, как он считал, мог находиться лагерь. Страх придавал силы, но они были последними — слишком много крови он потерял — он чуял, как одеревенела рубаха под броней, намертво слипшись с телом. Его подобрали сторожевые, искавшие живых. Чудом услышали они его хриплое дыхание и слабый шорох — он, обессиленный, драл пальцами мерзлую землю, пытаясь ползти дальше. Его аккуратно уложили на попону и, подняв, понесли, шагая по трупам. Они торопились, несли неровно, и голова Михайлы свесилась с попоны. Раскрыв глаза, он увидел во тьме лежащие вповалку тела, и над ними, смятые, искореженные, торчали поредевшие крылья мертвых польских гусар — и он лишился сознания…

Василий Сицкий не спал. Укрытый овчиной, он лежал в своем шатре. Проклятый холод и сырость истощили его тело — ломота была страшная. Годы уже не те! И поражение сегодняшнее сломило окончательно. Хрипло покашляв, Сицкий закрыл глаза. Да, далеко Ивану Голицыну до великого полководца! Перед глазами стояло его ошеломленное лицо — раскрыв рот и выпучив глаза, глядел первый воевода, как польские всадники железной волной сметают русские полки. Так и стоял, пока сам Сицкий не приказал отступать к шанцам.

Да, сложно будет воевать нынче с поляками. Король Стефан оказался не столь простым, каким его считает государь. Подготовился к ответному удару, выждал, усовершенствовал польское войско и… победил. Завтра, ежели не отступить, вкупе со шведами поляки точно разобьют русских. Убереги от мучительной гибели, Господи, от страданий. Князь, смежив очи, до сих пор слышал крики и стоны раненых и умирающих — Господи, как они страдают! Убереги, Господи!

Князь с тоской подумал об Аннушке, покойной супруге, о сыновьях, о дочери. Из всего большого семейства остались лишь двое его сыновей да дочка Варенька, счастливая в браке с Василием Голицыным, родным братом бездарного Ивана Голицына. При очередной мысли о нем стало мерзко и горько. Эх, выбраться бы отсюда живым!

Не сразу Василий Андреевич услыхал, как кликнул его слуга, упредивший о приходе посланника первого воеводы. "Помянешь черта!" — со злобой подумал князь Сицкий и велел подать ему одеться.

Молодой ратник, слуга Голицына, почтительно склонил голову перед князем Сицким и молвил, что первый воевода собирается покинуть лагерь сейчас же, до наступления утра, и предлагает князю Сицкому уйти с ним.

Василий Андреевич выслушал, острожал ликом, нахмурился. Бежать? Бросить разбитое войско на погибель и уйти? Да и с кем бежать? С этим бездарным трусом? Уподобиться ему? Княжеская гордость заиграла в нем, и князь Сицкий без колебания ответил:

— Передай князю Ивану Юрьевичу, что желаю ему доброго пути и Божьей помощи. Ступай!

Ратник, явно растерявшись, не сразу понял, что слово старого князя твердо и неизменно, но увидев его строгий, тяжелый взгляд, он все понял и откланялся. Ратник исчез за опустившимся полотном, а Сицкий так и стоял, глядя ему вслед. Вот и миновала, кажется, последняя возможность остаться в живых… Вероятно, за Голицыным побегут и остальные. Что будет с войском? Кто останется? Какой позор!

Еще было темно, когда князь собрал остальных воевод. Под утро явились к нему воеводы Тюфякин, Татев да молодой посланник государев — Данила Салтыков. Юноша, побледнев разом, спрашивал, почему не прибыли остальные.

— Известно, почему. Бежали следом за первым воеводой, — грустно усмехнулся Татев и опустил глаза.

— Шереметеву не впервой с поля боя удирать, но князь Палецкий… Он же со мною до последнего стоял в Молодях[35]! — с болью в голосе отозвался Тюфякин.

— При Михайле Воротынском, царствие ему небесное, сбежать он бы не посмел, — ответил ему Сицкий.

— И Щелкалов сбежал, — добавил Татев. — Сам видел, как его возок уносился прочь, будто от погони.

— А как же мы? — вопросил мертвенно-бледный Салтыков.

— За тем и позвал вас, дабы решили мы, как нам поступить. — Сицкий поднялся со своего места и сложил руки за спину. — Надобно подготовиться к обороне. Скоро светает. Тот, кто не захочет оставаться здесь и отбивать наступление противника — может еще догнать сбежавших воевод.

Он сказал, и гробовая тишина повисла в воеводском шатре. Воспаленными уставшими глазами князья коротко поглядели друг на друга и поняли — сейчас стыдно будет встать и уйти. Поздно. Да и не готовы они были запятнать себя этим позором бегства.

— Уж лучше смерть, — усмехнулся Татев и, слабо улыбнувшись, оперся локтями о стол. Бледный мальчишка Салтыков опустил голову, врылся пальцами в волосы.

— Добро, — кивнул Сицкий, по праву негласно принявший на себя командование всем войском как первый воевода. — В лагере много раненых. Глупо было бы позволить им умереть тут. Надобно справить телеги и отвезти их подальше…

Переполох в русском лагере. Все телеги, что остались у войска, были выделены для перевоза раненых. Тяжело увечных несли на попонах, клали на настил. Среди таких был и Михайло. Фома, с трудом нашедший господина, уже перепугавшийся за него до смерти, торопливо собирался в путь вместе с ним, конь его ни на шаг не отходил от телеги, где с другими ранеными уложили Михайлу. На круп своего коня Фома взвалил припасы, пожитки и броню господина — тяжко теперь будет вдвоем с одним конем!

Следом за тяжелыми ранеными бросались и те, кто всеми силами пытался спасти себе жизнь. Порой у переполненных телег возникали драки. Старшие плетьми разгоняли эти своры, пинками возвращали притворщиков к позициям. Но и без того многим удалось сбежать. Старые седобородые ратники, испытанные во многих боях, безмолвно наблюдали за этим позором из окопов.

Среди пушкарей тоже смятение, их ряды так же значительно поредели — началось самовольное бегство с позиций. Никто не хотел погибать здесь. Разъяренный Воронцов расхаживал меж укреплений, разок схватил беглеца, притаившегося в развороченной вражьим снарядом яме, избил его яростно и под страхом смерти велел возвращаться обратно. Плачущий пушкарь, утирая разбитое лицо, повесив голову, шел обратно, чтобы погибнуть. Не повезло!