— Скоты! Трусы! Ежели кого поймаю еще, лично на этих пушках повешу! Псы! — ревел красный от гнева Воронцов и грозил кулаками. Позже его нагнал Гаврило.

— Пушки многие оставлены. Как быть?

— Стоять у своих орудий! Ежели снаряды кончатся — переходить к другому орудию! — отвечал с раздражением Воронцов.

— Понял, стоим! — пожал плечами Гаврило и, сухой, сутулый, зашагал на позиции.

— Что же делается, а? — крикнул вдруг Воронцов и, словно обессилев, опустился на землю. Морозный морской ветер трепал его бороду и редкие волосы на голове. — Одни воеводы-трусы сбежали, другие дураки-воеводы развалили войско, дозволив всеобщее бегство! Как же нам теперь драться, а? Скажи, зачем мы остаемся здесь погибать? Для чего все это?

Гаврило застыл на месте, обернулся к нему. Воронцов, изможденный происходящим ужасом, закрыв лицо грязной широкой ладонью, всхлипнул.

— Кто прав, кто нет — на том свете рассудят! — светло улыбнувшись, ответил Гаврило и махнул рукой. — Не боись, Василий Федорович! Стоять будем стеной! Узнает еще король Степан, чего русские пушки стоят! А от судьбы не уйдешь!

И двинулся дальше.

Из-за поднявшегося ветра туман понемногу рассеялся, обнажив и широко раскинувшийся под стенами Вендена польский лагерь, и вчерашнее поле боя, густо усеянное трупами. Отступив, туман сыграл с московитами злую шутку — противник увидел, насколько поредел русский лагерь, а для шведских пушек открылся прекрасный обзор для обстрела, и шведы щедро начали осыпать московитов ядрами.

Тем временем оставшихся бойцов воеводы Сицкий, Тюфякин и Татев стянули в окопы и шанцы, расставили стрелков и приготовились к наступлению противника. Но, кажется, они не были готовы к такой мощной атаке вражеских снарядов. От грохота орудий тяжело гудела и вздрагивала земля, густой пороховой дым вновь заволок округу. Ядра разбивали земляные укрепления, с ревом и свистом летали над головами, калечили и убивали людей, уничтожали пушки. Подбитые тяжелые орудия, лишившись опоры, со скрежетом и грохотом сваливались во рвы, погребая под собой тех, кто не успел вовремя отбежать и спастись.

— Как бьют, а! — спрятав голову в ладонях, прокричал каким-то чужим, высоким голосом Тюфякин. Рядом с Салтыковым одному из стрельцов оторвало голову, и юноша, забрызганный чужой кровью, вопил от ужаса, силился убежать, но его насильно удержали.

Не сразу стало понятно, когда шведы прекратили стрелять. Оглушенные, московиты несмело выглядывали из окопов, но из постепенно рассеивающегося дыма в их сторону, свистя и шипя, летели пули вражеских мушкетов.

— Идут! Идут! — прошло по рядам. Там, в дыму, были видны реющие польские и шведские знамена — войска соединились для удара по московитам. Стрельцы начали бить из пищалей и ручниц без команды, вразнобой.

— Пли! — взобравшись на редут, скомандовал Василий Воронцов. Всю левую сторону его лица густо залило кровью. Гаврило был рядом с ним, целился из пушки, затем командовал стрелять. Враг приближался медленно, строй его ломался, рассыпался, собирался вновь, затем отступал. В ответ в русских стреляли из мушкетов и из орудий со стен.

На глазах Гаврилы соседняя пушка взмыла в воздух и, на лету рассыпаясь, разлетелась на куски. Пушкарей, что стояли возле нее, убило разом.

— Супостаты, что делается, а, — прокряхтел он, лишь на мгновение обернувшись туда и вновь наклонившись над пушкой. — Заряжай!

Заряжать было некому — мальчишка-пушкарь лежал под орудием мертвый.

— Что делается, — повторил Гаврило. — Видал, Василий Федорович, как… — начал он с присущей ему задорностью, столь неуместной здесь, и, взглянув на Воронцова, замолчал — голова пушкарей лежал в окопе на спине в луже крови, запрокинув раздробленную пулей голову. Открытые глаза его, обычно живые и серьезные, глядели равнодушно в раскинувшееся над ними свинцовое небо.

— Что делается, — прошептал Гаврило, не отрывая от него взгляда и лишь затем, помрачнев и выругавшись, сам вылез из окопа, схватил ядро и зарядил им орудие.

С обеих сторон бьют пушки и ружья, шведско-польское войско наступает и вновь отходит. Но снаряды у московитов понемногу иссякали, и долго сдерживать наступление противника они не смогли — польские и шведские воины вскоре ворвались в лагерь московитов и без разбору в коротких стычках убивали всех, кто вставал у них на пути. Началась резня. Все реже в затянутом дымом лагере слышалась ружейная пальба. Пушки замолкли.

Андрею Сапеге, молодому литовскому воеводе, что возглавлял пришедшее на помощь шведам польско-литовское войско, уже доложили о победе, когда в отдельных участках русского лагеря еще шли короткие бои. Принимая от соратников поздравления, он узнавал, что его войску достался весь огнестрельный наряд московитов в виде многочисленных пушек — колоссальная потеря для царя Иоанна. Доложили, что захвачен в плен раненый воевода Петр Татев, а также восемь младших воевод, что сами сложили оружие…

Окончился бой, по полю, густо усеянному тепами, низко стелился туман, вновь пришедший с моря. Победители грабили мертвых, добивали раненых.

Воеводу Татева, уже связанного, вели двое польских стрельцов. Тяжело перебирая ногами, спотыкаясь о трупы, он шел, оглядываясь на разгромленный лагерь, который наводнили чужие воины. Проехал отряд тех самых крылатых гусар, пронеслись мимо польские и шведские знамена, группа литовских пехотинцев, громко ругаясь, делили награбленное имущество. Убитые лежали всюду, и некоторых князь Татев даже успевал узнавать. Вот лежит изрубленный до неузнаваемости князь Василий Андреевич Сицкий — князь сам видел, как убивали его, когда престарелый воевода поднял ратников и встал с обнаженной саблей перед наступающей лавиной противника. Неподалеку лежит убитым и Данила Салтыков, несчастный мальчик, волей судьбы втянутый в эту ужасную бойню. Вот возле разбитой пушки лежит мертвый воевода Тюфякин, так же исколотый и изрубленный.

Татеву повезло больше, он был снесен толпой, кто-то рубанул его саблей по голове, но лишь глубоко оцарапал, и теперь ему суждено попасть в плен. Но царь выкупит его через год, и Татев вернется в Москву, где уже будет лишь заседать в думе. Военных назначений он больше не получит. И еще через несколько лет он выдаст свою дочь замуж за князя Василия Федоровича Скопина-Шуйского, и в браке этом родится прославленный герой Михаил Скопин-Шуйский, коему спустя тридцать лет доведется спасать Россию…

— Глядите, как пушку обнял! Видать, не желает с ней расставаться! — хохотали три венгерских наемника, увидев пушкаря-московита, лежащего на залитом кровью орудии. Раненый, он обхватил ствол обеими руками, не давая себе упасть.

— А он живой?

— Живой, гляди, дышит еще!

Гаврило открыл глаза и сквозь мутную пелену, застлавшую угасающий взор, он видел собравшихся возле него чудно одетых воинов. Один опирался обеими руками о мушкет, два других указывали на Гаврилу пальцами и громко смеялись.

— Слезай с нее, дурак!

Гаврило зашевелился, закряхтел. Последнее, что он помнил — у него кончились снаряды. И он в поисках ядра слишком явно выглянул из-за укрытия. Потом почуял два обжигающих удара, один в грудь, другой в лицо, в правую щеку, которую вырвало вместе с зубами. Он очнулся, лежа под пушкой, и с последним усилиями пытался встать, но рухнул на ствол орудия и остался на нем висеть.

"Ничего, посмеетесь еще! Вот глядите, встану я. Чего лопочут на своем наречии? До чего дурной язык!" — подумал Гаврило со злобой. Вновь, цепляясь за ствол орудия, приподнял голову. Из разорванного пулей рта хлынула кровь и повисла на нижней губе густой темной нитью.

"Хоть бы добили уже", — подумал Гаврило с досадой и вновь уронил голову. Венгр, что стоял, опершись на мушкет, словно угадал его желание либо устал глядеть на мучения пушкаря — вскинул ствол, коротко прицелился и выстрелил. Товарищи его, мигом замолчав, увидели, как дернулась и разлетелась брызгами голова московита, а он безвольной куклой слетел с пушки в ров, где упал на присыпанный землей труп.