Когда московские ратники покинули замок, Полубенский, наконец принял грамоту, мельком взглянув на царскую печать, изображающую двуглавого орла. Уже предчувствуя недоброе, он дал командиру стражи последние наставления и направился в свои покои.

Там, даже не теряя времени на переодевание, он уселся за письменный стол, на котором уже горели зажженные слугами свечи, сломал печать и развернул грамоту. Подпись к посланию гласила:

"Почтенному дворянину Великого княжества Литовского, князю Александру Ивановичу Полубенскому, дудке, вицерегенту бродячей Литовской земли и разогнанного Ливонского рыцарства, старосте Вольмерскому, шуту".

Волна гнева тут же прошла по нутру. Возмущенно сопя, князь принялся читать. Поначалу не понимал, что несет в себе это послание — царь будто пересказывал Ветхий Завет.

"Трехсолнечного Божества благоволением, и благословением, и волею — как говорит избранный Божий сосуд апостол Павел: "Мы знаем, что в мире не один идол, но нет другого Бога, кроме единого, ибо хотя и есть так называемые боги или на небе, или на земле, но у нас один Бог-Отец, и один Господь Иисус Христос, и один Дух Святой…" Когда сказал Бог: "да будет свет " — стал свет, и совершилось иное творение тварей как наверху на небесах, так и внизу на земле, и в преисподней…"

Затем через библейских царей, римских цезарей Иоанн подошел к созданию Руси и вывел родословную предков своих к самому императору Августу — видимо, чтобы знал литовец, кто соизволил говорить с ним. Полубенский близоруко щурился, подносил бумагу ближе к глазам, поглаживал свои длинные усы.

"Этого тричисленного божества, Отца, Сына и Святого Духа милостию, властью и волей покровительствуемые, охраняемые, защищаемые и укрепляемые, мы удержали скипетр Российского царства; мы, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси… оповещаем думного дворянина Княжества Литовского, князя Александра Ивановича Полубенского, дудку, пищалку, самару, разладу, нефиря (все это — дудкино племя![16]), о нашем царском повелении.

А наставление наше царское таково. Ливонская земля с незапамятных времен — наша вотчина: от великого князя Ярослава, сына великого Владимира, который завоевал Чудскую землю и поставил в ней город, названный по его имени Юрьевом, а по-немецки Дерптом, а затем от великого государя Александра Невского; Ливонская земля давно уже обязалась платить дань, и они неоднократно присылали бить челом прадеду нашему, великому государю и царю Василию, и деду нашему, великому государю Ивану, и отцу нашему, блаженной памяти государю и царю всея Руси Василию, о своих винах и нуждах и о мире с их вотчинами — с Великим Новгородом и Псковом — и обязались не присоединяться к Литовскому государю.

И к нашему царскому величеству также неоднократно присылали бить челом своих послов и обязались платить дань по-старому, но потам всего этого не исполнили, и за это на них наш меч, гнев и огонь ходит. И как-то раз дошло до слуха нашего, что люди безвластного государства Литовского, преступив Божье повеление, не позволяющее никому вступать в чужие владения, вступили в нашу вотчину, в Ливонскую землю, и тебя сделали там гетманом. И ты совершил многие недостойные дела: не имея воинской доблести, обманом взял Изборск, пригород нашей вотчины Пскова, где, будучи отступником от христианства, надругался над Божьими церквами и иконами. Но милость Бога и Пречистой Богородицы и молитвы всех его святых и сила икон посрамили вас, иконоборцев, а нашу древнюю вотчину нам возвратили…

А пишешь, что ты — Палемонова рода, так ведь ты — полоумова рода, потому что завладел государством, а удержать его под своей властью не сумел, сам попал в холопы к чужому роду. А что ты называешься вице-регентом земли Ливонской, правителем рыцарства вольного, так это рыцарство бродячее, разбрелось оно по многим землям, а не вольное. А ты вице-регент и правитель над висельниками: те, кто из Литвы от виселицы сбежал, — вот кто твои рыцари! А гетманство твое над кем? С тобой ни одного доброго человека из Литвы нет, а всё — мятежники, воры и разбойники. А владений у тебя — нет и десяти городков, где бы тебя слушали. Ревель у шведского короля, а Рига — отдельно, а Задвинье у — Кетлера. А кем тебе править? Где магистр, где маршал, где командоры, где советники и все воинство Ливонской земли? Всего у тебя — ничего!

А сейчас наше царское величество пришло обозревать свои вотчины — Великий Новгород, Псков и Ливонскую землю, и мы шлем тебе с милостивым покровительством наше царское повеление и достойные наставления: мы хотим на угодных нам условиях заключить мир, о котором ваш избранный государь Стефан Обатур пишет к нам и присылает своих послов, а ты бы не мешал заключению мира между нами и Стефаном Обатуром, не стремился к пролитию христианской крови и уехал бы со всеми людьми из нашей вотчины, Ливонской земли, а мы всему своему воинству приказали литовских людей не трогать. А если ты так не сделаешь и из Ливонской земли не уйдешь, тогда на тебя падет вина за кровопролитие и за судьбу литовских людей, которые окажутся в Ливонии. А мы не будем вести никаких военных действий с Литовской землей, пока послы от Обатура находятся у нас. А с этой грамотой мы послали к тебе своего воеводу — князя Тимофея Трубецкого, правнука великого князя Ольгерда, у которого твои предки Палемонова рода служили.

Писано в нашей вотчине, из двора нашей боярской державы в городе Пскове в 1577 году, девятого июля".

Замерев, тяжело дыша, глядел Полубенский на грамоту, возвращался к первым строкам, перечитывал, невольно сжимал от злости кулак. Естественно, уходить из Ливонии он не собирался, тем паче после такого ядовитого письма. Уязвленный, он вскоре писал приказы в окрестные замки, дабы были в боевой готовности, затем писал королю, просил помощи. И до самого утра началась великая суета в замке, рассылали вестовых, снаряжали ратных.

На рассвете князь только опомнился, усталость страшная навалилась на него тяжким грузом, и тогда только он осознал, что обречен. Понимал, что гарнизоны в замках слишком малочисленны, что против большого войска царя не выстоять и король явно не поспеет с помощью. Разбитый и разом осунувшийся, он так и сидел со скомканной в руках царской грамотой.

Надлежало отправить в Литву жену и дочь, которые жили здесь вместе с князем, пока занимал он должность вольмарского старосты. Так и не сомкнув глаз, князь переоделся и присоединился к ним за утренней трапезой. Софья Юрьевна Гольшанская, супруга князя, уже сидела за накрытым столом в большой палате. Княгиня, похожая на старую гордую гусыню с длинной морщинистой шеей, сетовала, гладя по головке любимую дочь:

— Этой ночью в замке было так шумно, я никак не могла уснуть! Боялась, что Богдану напугают! Что за страшная суета?

Девочка, еще совсем малышка, счастливо улыбаясь и втайне от матери кривляясь стоявшему в дверях стражнику, даже не подозревала о том бедствии, что ждало их всех, ежели сюда придет русский царь. У князя сжалось сердце, а княгиня не умолкала и теперь жаловалась на князя Андрея Курбского, мужа ее младшей сестры.

— И этот проклятый москаль заставил написать ее завещание, в котором лишал земель и наследства всех ее детей от предыдущих браков! Ну не подлец ли? Я знала, знала, что брак этот добром не окончится! Не зря по всей округе ходят о нем гадостные слухи! Какой гнилой человек! Александр, ты слышишь меня? Ты такой бледный! Что случилось? Ты сам не свой!

— Кое-что произошло этой ночью… Вам нужно уехать в Литву, в наше имение. Сегодня же, — исподлобья взглянув на жену, отвечал Полубенский. Он нехотя жевал мясо, не чувствуя его вкуса. Это известие княгиня встретила с таким же надменным видом, с каким и сидела до этого. Сжала тонкими пальцами белый платок, спрятала руки под столом.

— Скажи, Александр, как скоро я вновь смогу… мы сможем видеть тебя? — И вдруг голос ее дрогнул, задрожал подбородок.