— Новый крымский хан, видать, воюет с далекой Персией по указанию османского султана, — говорил из-за высокого стольца с грамотами Андрей Щелкалов. Он близоруко щурился, когда подглядывал в бумаги, кашлял, оправляя седеющую козлиную бородку. — Но ногайцы пограбили касимовские земли, увели полон и взяли много добычи. Казанская земля волнуется от их своеволия…

Иван Петрович Шуйский, заматеревший, сидел здесь же, в ближайшем месте от государева трона — он был старшим ныне в своем роду. Крепкие руки его, украшенные перстнями, обхватили навершие резного посоха, украшенного драгоценными камнями. Откинув полы атласной ферязи, он чуть склонился вперед, внимательно глядел на Щелкалова. Рядом с ним сидел родич, молодой боярин Василий Федорович Скопин-Шуйский. Когда-то его отец был одним из тех заговорщиков, уничтоживших власть Глинских, а после этого стал главным советником при угличском князе Юрии Васильевиче, младшем брате Иоанна[32]. Полгода назад Скопин-Шуйский получил боярский чин и теперь привыкал к обладанию власти. Он сидел тихо, больше слушал да и по мягкости своей не смел высказывать свои мысли, обычно соглашаясь во всем с Иваном Петровичем.

Подле них, облаченные в атласные кафтаны, отороченные собольим мехом на плечах, сидели Иван и Василий Голицыны. Василий, поднявшись со скамьи, молвил, глядя на государя:

— Ежели крымский хан воюет не здесь, стало быть, сможем заключить с ним ряд? Не придется держать так много войска на южных землях.

Зашумели голоса, заспорили.

— Когда это с крымским ханом удавалось договориться? — выкрикнул со своего места Тимофей Трубецкой, усмехаясь в бороду.

— Меньше держать нельзя, никак нельзя! — отвечал так же с места князь Татев.

— На ливонских землях куда важнее собрать большую рать! — отвечал ему Никита Захарьин. Снова зашумели голоса.

И он был прав. Недавно пришла весть о том, что Венден, одна из главных ливонских крепостей, пала, Магнус вместе с даренным ему когда-то Оберпаленом перешел на службу к польскому королю. Иоанн ожидал этой измены, потому мог внешне сохранять спокойствие, хотя душу переполняли гнев и жажда возмездия.

— Венден надобно вернуть, — сказал он коротко, когда голоса начали стихать. Бояре, склонив головы, согласились с этим приказом.

— Тебе, Иван Федорович, — обратился он к Мстиславскому, — и сыну твоему поручаю вернуть Венден, выступайте скорее, отбейте и Оберпален. Ежели там будет Магнус, возьмите его живым… Уничтожайте любое сопротивление. Надобно остановить поляков в Ливонии…

— Тебе, Никита Романович, собирать войска, — обратился Иоанн к Захарьину. — Как можно скорее…

С военного похода начался новый, 1578 год…

Стены Вендена изрядно пострадали после осады города Иоанном, теперь же шведы наспех залатали бреши в укреплениях и были готовы к новой осаде — к городу подошла рать под командованием Ивана Мстиславского.

Морозы, а за ними пронизывающие ветра с метущим стеной снегом обрушились вскоре на русский лагерь. В метель Мстиславский, облаченный в шубу, надетую поверх брони, объезжал позиции — сам проверял защиту лагеря и заставы. Рядом, опуская лицо, силясь спрятать его от колючего снега, ехал его сын Федор. Видя, с каким неудовольствием сын следует за ним, князь молвил сурово:

— Слыхал я, как под Ревелем шведы множество пушек попортили в твоем лагере. Для того заставы в лагере и делаются, дабы защитить его от внезапных нападений!

— Были заставы, — с раздражением пробурчал Федор.

— Были бы — ни одной пушки бы не уничтожили! — в сердцах крикнул старый князь, затем, погодя, добавил уже мягко: — Щеки снегом натри…

Войдя в шатер, Иван Федорович тут же при входе перекрестился у образов. Слуги сняли с него облепленную снегом шубу, броню, начали переодевать в сухую одежду. Заиндевевшая борода его начала оттаивать и истекать водой.

Трапезничать князь и его сын уселись тут же, в шатре, за небольшой походный стол. Блюд было немного — князь не позволял себе в походах привычной роскоши. Также здесь не было ни вина, ни крепкого меда — на войне Иван Федорович не пил хмельных напитков и запрещал всем остальным.

— Отец, больше двух недель стоим здесь, бьем из пушек. Когда пойдем на приступ? — исподлобья глядя на отца, спросил молодой князь, так и не притронувшись к еде. Рука Ивана Федоровича, крепкая, с узлами толстых вен, с длинными и аккуратными пальцами аристократа, взялась за двузубую вилку с белым черенком из рыбьей кости. Даже в том, как он сидел, говорил, ел, были видны его княжеская стать и дородство. Медленно двигая челюстями, князь молвил:

— Прежде чем отправлять людей в бой, убедись, что не посылаешь их на верную смерть.

Федор, насупившись, глядел на отца. Иван Федорович поднял на него свой взор и продолжил:

— Ты узнал, сколько обмороженных в твоем лагере, больных и умерших? Что с фуражом?

— Я тебе каждый день о том докладываю! — ответил с раздражением молодой князь и опустил голову, словно разъяренный бык.

— И насколько боеспособно твое войско?

Старый князь нарочно говорил "твое", как бы оставаясь в стороне от командования. Сын должен постигать ратное мастерство!

— Ежели разнести укрепления ядрами и после того хорошенько их обстрелять, они не выстоят, — уверенно произнес молодой князь.

— Допустим, ты отправил в бой обмороженных и голодных ратников на крепость, в коей достаточно снарядов и пороху, кроме многочисленного гарнизона, сытого и обогретого. Допустим, ты даже возьмешь город, с немыслимыми потерями, конечно. Что дальше?

Федор молчал. Иван Федорович отложил вилку, пристально взглянул на сына и спросил:

— Что ты знаешь о противнике? Я не о гарнизоне.

— Знаю, что польское войско Дембинского еще здесь, и, возможно, набрав новые силы, они придут сюда, — немного подумав, отвечал Федор, вновь, как в детстве, чувствуя себя избалованным мальчиком, не желающим постигать науки, не слушающимся домашних учителей и тут же робеющим при одном взгляде отца. — Знаю, что многие крепости вокруг заняты поляками…

— Недооценить врага — заведомо проиграть битву! — строго молвил Иван Федорович. — Учел ли ты, как относятся к нам местные жители? Как при этом будет проходить дальнейшее снабжение войска? Сможет ли войско удержать крепость? — чуть откинувшись в деревянном кресле, продолжал говорить князь, и во взоре его, немигающем, темном, зловеще отражались огоньки свечей. Он потянулся за рушником, вытер руки и с раздражением швырнул его на стол.

— Видел ли ты хоть раз, как гибнет войско? Целиком… Как люди в муках умирают в лужах крови и мочи, как их, словно свиней, дорезают безжалостные противники? Ты не видел! А я видел. Я видел, как в сожженной татарами Москве ратники, теряясь в дыму, гибли вместе с людом, сгорая заживо! Я видел, как под Лоде погибло все наше войско, и я чуть было не погиб. А сколько было таких сражений за эти годы? Жизнь, человеческая жизнь утратила какую-либо цену… И ныне государь ушел из Ливонии, оставил в крепостях малочисленные гарнизоны, и вот они умирают в неравных схватках. Ни за что!

Федор сидел, словно оглушенный, — никогда он не слышал от отца таких слов о войне и действиях государя. В думе отец всегда был смиренным слугой, никогда не оспаривавшим решений Иоанна. Грохнув креслом, старый князь встал из-за стола. Федор тоже было поднялся, но Иван Федорович, обойдя стол, жестом приказал сесть обратно, а сам, сложив руки за спину, встал позади сына. Слуги и стражники, угадав желание князя говорить наедине со своим чадом, тихо покинули шатер.

— Чем дольше длится эта война, тем больше я понимаю, чем она закончится для нас. Я с ужасом оглядываюсь назад и вижу лишь реки крови, омывающие мнимое величие Иоанна! А ведь царь давно мог ее закончить! Давно, еще десять лет назад… Да и мы могли десять лет назад отобрать у него власть…

Задохнувшись от ярости, Иван Федорович замолчал, понял, что сказал лишнего.