Семь лет назад он женился на богатой вдове Марии Юрьевне Гольшанской. Дважды овдовев, княгиня сумела оставить за собой имущество и земли покойных мужей, на кои теперь зарились многие соседи. Прослышал о ней и князь Курбский и, заинтересовавшись ею (вернее, ее обширными владениями), он однажды познакомился с княгиней. Статная, с красивым, благородным лицом, она пленила Курбского, и он, обещая Марии Юрьевне любовь и защиту, добился ее руки.
Настоящей страстью был наполнен этот брак в первые годы. Княгиня, умевшая ухаживать за своей внешностью, опытная в пленении мужчин, разжигала в очерствевшем от вечной борьбы князе Курбском настоящий пожар, и он, по обыкновению, садясь днем за переводы духовных книг, со смущением и некоторым стыдом вспоминал минувшие ночи, проведенные с Гольшанской. Забываясь, они говорили о великой богатой династии, которым в наследство останутся обширные вотчины обоих родителей. Княгиня, поглощенная любовью, соглашалась со всем, кажется, позабыв своих уже взрослых детей, рожденных от первого брака (уж они-то как никто претендовали на наследство княгини).
Отношения их были наполнены и ссорами, и тогда в Курбском просыпался "московит", не привыкший, что женщины имеют какое-либо влияние в обществе или выражают недовольство своему мужу. Впрочем, эти нечастые ссоры оканчивались бурным примирением.
Так было раньше, теперь все иначе. Год назад Гольшанская наконец подписала завещание, по которому все земли княгини отойдут Курбскому в случае ее смерти (все же он сумел сломить ее!), чем обратила против себя и своего мужа всю свою многочисленную родню. Ее старшие сыновья, оставшиеся без наследства, волками глядевшие с тех пор на князя, смогли, видимо, переубедить свою мать, и княгиня, опомнившись, поздно осознала, что совершила ошибку.
Даже сейчас, с трудом удерживая в седле налитое свинцом от усталости тело, Курбский живо вспоминал их первую после этого ссору, после которой, как он считал, и закончилась их любовь. Гольшанская с горящими от гнева тазами, простоволосая, обхватив тонкими руками худые плечи, мерила шагами его покои и кричала:
— Ты обманул меня! Ты заставил подписать ту бумагу! Отдай ее мне! Ты не смеешь! Отдай!
— Все эти годы, — тяжело уставившись на нее, отвечал Курбский, сидя за своим письменным столом. — Я только и делал, что участвовал в стычках с твоими соседями и защищал твои земли! Я терял людей, за тебя лилась кровь моих слуг, и теперь я по одному твоему зову должен уничтожить завещание?
Князь лукавил, потери в войнах с соседями были крайне малы и случались редко, но ему надобно было всячески приукрасить свою великую деятельность.
— Я уничтожу тебя! Уничтожу, и у тебя ничего не останется! Убежишь обратно в свои глухие леса, жалкий москаль! — выпучив глаза, крикнула княгиня и невольно отступила, увидев мгновенно вспыхнувший взгляд мужа.
— Еще одно слово, и я велю высечь тебя на конюшне! — с трудом сохраняя самообладание, сквозь зубы ответил Курбский. — Пошла прочь!
И, проклиная его, она уходила, а затем они ссорились снова и снова, и однажды Курбский едва не избил ее палкой, после чего княгиня уехала из Миляновичей в одно из своих имений. "Женщина есть греховный сосуд", — повторял себе Курбский, силясь такими суждениями заглушить душевную тоску. Хоть от разрыва с супругой и было больно, отказываться от ее имущества он был нисколько не намерен, так что в глубине души даже был рад ее отъезду.
Вот и сейчас лишь услужливые холопы встречали князя из похода. Въехав на свой двор, он спешился, тяжело встав на обе ноги, и с трудом разгибая спину, кряхтя, князь направился в дом, где с великим удовольствием стянул с себя грязные одежи и как следует пропарился в бане (баню он любил страшно, чем удивлял многих своих местных знакомцев). Дав себя облачить в легкий травчатый просторный кафтан, Курбский наконец почувствовал себя дома.
— Княгиня была здесь? — вопросил он своего слугу Повиласа, шагая из бани по низким узким темным переходам своего терема. Трепетное пламя свечи в его руке освещало им путь.
— Была, Панове, была! С сыновьями. Уж они тут весь дом обыскали, все перерыли, но ни с чем уехали, злые! Сыновья ее избили Юргиса и Йониса, ох как избили! Они и книги твои, княже, раскидали, так я каждую книгу помню, как лежала, так что я все обратно уложил…
— Ежели в следующий раз прибудут, когда я отъеду, встречай их с оружием. А кто нос сунет — бейте насмерть. Таков мой приказ, — помолчав, молвил Курбский и, остановившись возле одной неприметной двери, отпер ее ключом, висевшим у него груди рядом с православным крестом. Это было тесное и пыльное помещение. Жалобно скрипели половицы под ногами. Повилас, угадав желание князя, отодвинул тяжелый сундук от стены, порылся в проделанном в стене тайнике и вынул железный ларец. Тем же ключом князь отворил ларец и, заглянув внутрь, убедился, что завещание — свиток, перетянутый грубой нитью и скрепленный печатью — на месте, вновь запер его и отдал слуге.
— Прячь!
Книги, коих было так много, и вправду лежали на столе аккуратными стопками — так же, как до его отъезда. С наслаждением он потрогал корешок ближайшей книги и еще раз с любовью оглядел свою библиотеку. Кое-что ему тайно привозили из России, многое он нашел уже здесь, в Литве. Присев за стол, он принялся перебирать книги, открывать их, пролистывая. Сочинения Иоанна Дамаскина, Григория Богослова, Иоанна Златоуста. Вот и сборник писаний Василия Великого. Восемь лет назад Курбскому подарил этот том старец Артемий, давний друг покойных Сильвестра и митрополита Макария, благодаря им бежавший из ссылки, куда был отправлен по обвинению в ереси. Как был рад беглый князь на чужой земле повстречать старого знакомца! Они с упоением беседовали о Боге, о религии, о делах в Литве и Москве. Артемий, постаревший, с сожалением слушал о казнях Иоанновых, цитировал писания бежавших из Москвы немцев Таубе и Крузе, Герберштейна и Штадена и потому, как и вся Европа, верил в преувеличенные зверства царя. Курбский старался ни с кем не обсуждать Иоанна, он копил свои слова лично для него в новом послании, которое он никак не может дописать вот уже тринадцать лет.
Вот и Артемий, старый друг, ушел в мир иной, но именно благодаря ему Курбский, до сих пор верный православию, принялся за перевод православных книг. Князь презирал лютеран и католиков и потому считал, что совершит богоугодное дело, если сможет среди литвинов распространить Священные Писания, переведенные со славянского языка. Он даже сумел окружить себя единомышленниками, которые работали денно и нощно, и со временем умножался список переведенных ими книг. Курбский пытался говорить с панами о религии, завязывал богословские споры, надеясь хотя бы таким способом распространить писанные им и его соратниками труды, но и это прошло незаметно для всех — его никто не слышал и не захотел слышать, он остался чужаком, задиристым "москалем-выскочкой", и Курбский хорошо это понимал. Кроме этого, слишком противоречивы были религиозные настроения в Литве, и православие здесь явно уступало лютеранству. Со временем и кружок Курбского прекратил свою деятельность.
И сейчас князь задумчиво рассматривает никому не нужные труды свои, так и не принятые никем и не понятые. Он аккуратно отодвигает в сторону книги и находит грамоты. Все они давно читаны, среди них черновики его жалоб на недругов, с коими воевал, черновики посланий им, доносы властям.
Одна из последних бумаг, пришедших к нему накануне его отъезда под Волынь, касалась давней вражды князя с панами Вишневецкими. Уже больше десяти лет они воюют меж собой, жалуются друг на друга и строят козни. Все дошло до того, что двух доверенных людей Курбского во время сбора средств на грядущую войну с татарами убили слуги Вишневецких. Убийц схватили, но незадолго до отъезда Курбского к войскам он узнал, что убийцы отпущены. Князь вновь почувствовал, как понемногу его одолевает гнев. Он с раздражением отшвыривает прочь грамоту, вновь копается в бумагах. Как он устал от этой вечной борьбы, от вездесущих врагов! Ничего, и на этих управа найдется!
